Право страха / мой роман онлайн / часть первая - Моль

этот роман впервые  был опубликован на болгарском языке:

 Право на страх ( роман ...

Право на страх (роман ...

В каком-то городе, в конце ХХ века, где-то на Балканах живет мужчина со своим маленьким сыном. Разве возможно, чтобы этот ребенок был способен своей мыслью убивать, спасать жизнь, даже вызывать дождь?

      Вот рассказ его отца.

             

        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

                                        Моль                      
                         
                           
               

1.

    День живет в послеобеденные часы. Тогда он осознает свою недолговечность и часы до заката переживает полностью, без легковатости утра и занудства полудня.

    Я люблю послеобеденные часы.

    Ангел уже почти проснулся и достает записную книжку с телефонами. Его жена уехала в командировку, и через пару минут начнет звонить. Захари положил ноги на стол и зубочисткой ковыряет в зубах.

     – Ребята, давайте что-нибудь организуем, – предлагает Ангел.

    Когда жены нет, он вдруг меняется, будто как только она уезжает, он меняется и начинает "что-нибудь организовывать". Тогда он может сутками не спать, лишь бы что-нибудь было „организовано". Для него немыслимо, если оно не "организовано".

     – Девченки, то да сё, давайте организуем!

    Его рука зависла над телефоном, и по выражению его лица я вижу, что он шевелит мозгами. Телефон звякает, и Ангел весь напрягается, как струна.

     – Начинается! – говорит он. – Да!... Минуточку. Никола, тебя! – Он с разочарованием протягивает мне трубку.

    С того конца слышу голос Станини.

     – Сегодня вечером заберешь сына – осведомляет меня голос.

     – Ни "здравствуйте", ни "до свидания", да? – спрашиваю.

     – Это мелочи. Тебе придется забрать Кирилла, и сегодня он останется ночевать у тебя, а завтра отведешь его в сад.

     – Это обязательно? – интересуюсь я, хотя знаю, что да.

    Она никогда бы не позвонила, если не так.

     – Да! – резко отвечает она. – Обязательно.

     – А если бы я ушел куда-нибудь или умер?

     – Но ты не ушел, да и умирать не собираешься, – говорит она цинично.

     – Да, – признаюсь.

     – Значит, могу на тебя положиться, да?

    Она знает, что если речь идет о сыне, она всегда может положиться на меня, но это не мешает ей придираться ко мне.

     – Могу быть уверена, да?

     – Будь! – отвечаю.

    Она на секунду умолкает.

     – Я испортила тебе вечер, да? – спрашивает ехидно.

     – Если это делает тебя чуточку счастливой, то да! – говорю я. – Испортила. Мне трудно сознаться, но ты знаешь, что я сделал бы все, чтобы ты стала хоть чуточку счастливей.

    Она начинает смеяться, и я чувствую, что ненавижу ее.

    Я тоже смеюсь, но ее голос звучит натурально, и это сводит меня с ума.

    Бросаю трубку.

    Я знаю, что сейчас она довольна: ей. удалось меня взбесить. Для нее это еще одна победа в нашей послебрачною борьбе – я это отмечаю и начинаю нервничать.

    Тут же набираю номер Мариелы. Услышав мой голос, она прямо начинает сиять.

     – Слушай, – говорю холодно. – Сегодня вечером свиданья не будет.

    Она умолкает. Не спросит "почему?", и так как я сейчас зол, я тоже не стану ей объяснять.

     – Хорошо, – старается сказать она легко и беззаботно, но напряженность в  ее голосе выдает ее.

    "Хорошо" – она говорит о том, что совсем не хорошо.

     – Не надо в таком тоне!

     – Ладно.

     – Я знаю, что ты не рада, – говорю. – И я не рад.

     – Мне все равно, – говорит  она отрешенным голосом.

    Дальше не может притворяться, и мне становится больно.

     – Моя жена, моя бывшая жена, – исправляюсь я, – звонила! Придется забрать сына из детского сада, и сегодня он переночует у меня.

    Оба умолкаем Где по проводу щелкает неоконченный разговор, недосказанное обвинение и не совсем порядочное оправдание. Я знаю, что наш разговор не должен кончаться таким образом, но именно сейчас я не могу сказать ей ничего ласкового. Я всегда был беспокойным и никогда не умел говорить близкому человеку ничего ласкового, кроме, конечно, если не в шутку и в присутствии кого-нибудь.

     – Завтра я тебе позвоню уже к обеду,  – говорю. – И хочу дозвониться.

     – Хорошо, – говорит она.

     – Дозвонюсь? – спрашиваю, хотя знаю, что дозвонюсь.

     – Да, – говорит она, хотя я ожидал услышать: "хорошо".

     – Не обижайся!

     – Не обижаюсь!

    Я чувствую себя виноватым, и мне хочется как можно скорее закончить разговор.

     – Просто отложим сегодняшний вечер на завтра, да? – бросаю почти бодро.

     – Хорошо.

     – Перестань с этим "хорошо"! – злюсь я.

    Она умолкает.

     – Пока!

     – Пока, – глухо отвечает она.

    Захари стоит рядом.

     – Это была Мариела? – шепотом спрашивает он и уже потягивается за трубкой.

     – Постой, – говорю. – Захари хочет сказать тебе что-то.

    Он забирает трубку у меня из рук.

     – Алло, Мариела, здравствуй, здравствуйте! – исправляется он. – Да?...

    Я пытаюсь расслышать, что говорит она , но этот гадина прижал трубку к уху, и ничего нельзя расслышать. Я чувствую щекотку какой-то ревности, хотя незачем ревновать. И все же... Захари – интересный мужик, и я знаю, что в случае знакомства, ее взгляд остановился бы на нем. Правда, лишь на секунду, и тогда мне стало бы больно. Я никогда не ревновал женщину, но Мариела – другое дело.

     – Мы с Ангелом приглашаем вас сегодня вечером вместе с нами... Значит, не можете? – сокрушенно говорит Захари. Мне знаком этот его сокрушенный голос, когда женщины ему отказывают, и сейчас это мне не нравится.

    Не хотелось бы, чтобы он вел себя с Мариелой, как с остальными женщинами. Она совершенно иная.

     – У вас очень красивый голос, – продолжает Захари. – Вы сама, наверное, очень красивая, и он поэтому нас не знакомит.

     – Давай, кончай! – говорю я.

     – Что? – спрашивает Захари.

     – Пошли!

     – Он что-то нервный, – объясняет Захари. – Ну, ладно... жаль, конечно! Мы с Ангелом очень сожалеем.

    Мне начинает надоедать.

     – До свидания и приятного вечера. Будете с ним разговаривать?... До свидания!

    Как только я протягиваю руку, Захари кладет трубку.

     – Не ожидал от тебя такого, – признаюсь. – Ты зачем положил трубку?

    Захари смотрит на меня невинными глазами.

     – Ты разве не слышал: я спросил ее, будет ли она с тобой разговаривать? Но она сказала "нет". Если бы ты ее не прятал от нас, возможно, я сделал бы что-нибудь ради тебя в эту минуту, – лицемерно говорит он.

    Телефон звонит.

     – Это, наверное, моя жена, – говорю нервно. – Скажи ей, что я ушел.

    Ангел берет трубку.

     – Да!. – отвечает он и смотрит на меня. – Его нет... Нет, ушел. Не знаю, куда... Захари, ты не знаешь, куда пошел Никола? – кричит Ангел, хотя Захари стоит в метре от него.

    Тот кладет ноги на стол и открывает журнал.

     – В детский сад, забрать сына! – громко сообщает он.

     – Пошел забирать сына из детского сада, – повторяет Ангел, хотя знает, что жена все слышала.

    С той стороны, видимо, бросают трубку, так как Ангел начинает моргать.

     – Львица, – говорит он.

     – Хорошая львица, – дополняет Захари из-за журнала.

     – Жаль! Не видел ее. И чего вы развелись? – спрашивает Ангел.

     – Ты только-что сказал!

     – Что я сказал? – дыбится он.

     – Что она – львица. А жить со львицей в однокомнатной квартире, признаться, никакого удовольствия, но зато жутко страшно.

    Ангел начинает хохотать. Его жена – тоже "львица", но они живут в трехкомнатной, причем он – из тех мужчин, которых страх будоражит.

     – По правде говоря, если бы она не была твоей женой, – качает головой Захари, – я, наверное, стал бы за ней ухаживать.

     – Ухаживай, – говорю. .

     – Ну нет уж! – отказывается Захари. – Мне так не нравится. Не люблю, когда мне дозволено. А! – вспоминает он вдруг и откладывает журнал в сторону. – Позавчера ночью я побывал у одной телки. Говорю вам, страшная женщина! Она так волновалась, как бы ее муж не опоздал на поезд и вернулся, что я возбудил ее до предела. До утра не оставил в покое. Честно!

    Захари всегда встречается со "страшными" женщинами – по меньшей мере так говорит, и всю ночь напролет не оставляет их в покое. Его жена очень невзрачна, и мне кажется, что он оставил ее в покое насовсем.

     – Опрокинем по рюмке? – спрашивает Захари.

     – Давайте что-нибудь организуем, – предлагает Ангел.

    Кто-то стучиться в дверь, и мы втроем смотрим туда с неприязнью.

    Заходит какой-то мужчина. Точнее – не какой-то, а никакой. Помятый, угрюмый, перепуганный.

     – Добрый день!

     – Добрый день, – отвечаю я.

    Ангел раскрывает папку и делает вид, что читает, а Захари снова начинает листать журнал.

    Это им не сойдет с рук.

     – Я не знаю, к вам ли должен... – начинает мужчина.

     – В чем дело? – спрашиваю коротко.

    Он вздыхает.

     – Мой сын погиб. На прошлой неделе!

    Я столбенею. Ангел и Захари поднимают головы.

     – Как это произошло? – испуганно спрашивает Захари.

    Каждому хочется выяснить, как все произошло. Рождение одинаково, но смерть у людей – разная, и каждому хочется выяснить.

     – На дельтапланере. Попал в воздушную яму...

     – На прошлой неделе? – спрашивает Ангел.

     – Да. Вы знали?

    – Слыхал. Его жена предлагала моему другу купить дельтапланер.

     – Она уже продала его, – вздыхает мужчина. – Сын так долго над ним трудился. А сегодня мы продали и машину.

     – Какую машину? – недоумевает Захари.

     – Его машину. Моего сына. "Трабант". С пробегом в сто двадцать тысяч, но все еще ездит.

    Все втроем молчим.

     – Немало вещей вы продали за неделю, – вставляет Ангел.

    Мужчина смотрит испуганно, но затем приходит в себя.

     – Это точно. Покойник есть покойник, а живым надо жить, – и смотрит на Ангела в упор.

    Ангел открывает папку перед собой.

     – Меня рация беспокоит, – наконец выпаливает мужчина. – Куда я только ни ходил, но ничего не поделаешь, бюрократия!

     – Закрою ее, – утешаю его я. – Вы дадите мне адрес, и в ближайшие дни я приду, разберу ее и составлю протокол, что она закрыта. Хотя бы это не должно вас тревожить.

    Мужчина продолжает стоять, и я чувствую, что он что-то не договорил.

     – Что за рация? – спрашиваю. – Из фабрики?

    Мужчина оживает.

     – Он сам ее сделал, но она отличная, все, кто ее видел, говорят, что отличная.

     – Ладно. Зайду на днях после работы и разберу ее.

    Мужчина начинает топтаться на месте.

     – Я не хочу, чтобы вы ее разбирали, – говорит он наконец. – Он так долго над ней трудился...

     – Так положено. Я должен разобрать ее и составить протокол о ее закрытии.

     – А нельзя ли, если... – начинает мужчина.

     – Что?

     – Как нибудь, знаете... Если кто интересуется, мы могли бы, я мог бы...

     – Кто?

     – Тот, кто интересуется.

     – Что? – спрашиваю с подозрением.

     – Купить ее!

     – Купить?

     – Да.

    Захари и Ангел косятся на него.

     – Не знаю, – говорю. – Не знаю!

     – Ну, не могли бы вы... – говорит он.

     – Попытаюсь, – отвечаю хмуро.

    Мужчина записывает на листочке свой адрес и подает мне его.

     – Я снова зайду, а вы расспросите кое-где... Повсюду одна бюрократия! – он просто измаялся.

    После его ухода мы втроем молчим.

    Становится очень тихо.

    Я подхожу к окну и смотрю на улицу. Время еле ползет, наверное, потому, что послеобеденные часы живут медленно.

     – Я когда-нибудь умру, и мою рацию продадут, – говорю наконец.

    Захари и Ангел не отвечают. Видимо, согласны, что когда-нибудь я умру.

     – Страшно захотелось пить, – приподнимается Захари. – Давай сбегаем напротив.

    Телефон звонит, и я поворачиваюсь, но Захари уже опередил меня.

     – Да!... Вы – жена? – он смотрит на меня с испугом. – Ну, да, ну, да... – говорит он. – Давно ушел забирать ребенка из детского сада.  – Захари продолжает смотреть на меня. – Ангел? Нет, он вас не обманул, он не такой. Хотите встретимся где-нибудь? – прямо переходит в атаку Захари. – Где-нибудь, только вдвоем... Нет, я серьезно, вы потрясающая женщина. Колоссальная женщина! Вы просто супер!

    Я представляю, как Станини жеманится на том конце провода, и прямо-таки впадаю в ярость. Направляюсь к двери, но Захари останавливает меня, поднимая палец к губам.

     – Мы будем только вдвоем. Нет, не скажу ему... Ладно, ладно, – уныло кивает он. Позвоню вам снова. И все же вы супер!

    Захари кладет трубку и ухмыляется.

     – Если бы это была не твоя женщина, я бы подумал.

    – Вот и подумай, – говорю я. – Она мне не жена. .

2.

    Официантка ставит перед нами по бокалу пива. Она привыкла и знает, какой будет заказ.

    Захари смотрит ей вслед.

     – Умереть сегодня нехорошо, – говорит Ангел.

     – Умереть никогда не хорошо, – отвечаю.

    Все втроем поднимаем бокалы.

     – Как только представлю, прямо мурашки по коже разбегаются, – ежится Ангел.

     – Давайте про женщин, – предлагает Захари. .

     – Когда моя мать заболела, – вздыхает Ангел, – мы с братом и сестрой стали ждать. Знали, что у нее имеются деньжата, и что после ее смерти разделим их между собой. С женой несколько дней мы обсуждали, что купить, и наконец решили обрести салонный гарнитур. Я уверен, что брат с сестрой также все обдумывали и ждали. Особенно сестра! Бедняжка! Мать жила у нее. Можете себе представить? Ждать, пока родная мать умрет и освободит комнату. Ждать и думать, какие обои наклеить, какие шторы повесить, какую мебель расставить. Мать прожила еще три года! Прямо мучение! Три года гостиная у меня стояла пустая. Сын приволок три ведерка с песком и там с ними играл. Когда мать умерла, мы тут-же поделили деньги, и уже на следующий день я выбросил сынулини ведерки и привез гарнитур. Мы с соседом его собрали и сели обмыть. Вечером, когда жена пришла, навела порядок и мы сели за стол, я вдруг чуть не заревел. Честное слово! Чуть не заревел... Захотелось взять топор и разнести гарнитур в щепки. Но я не стал этого делать. И вот сейчас, сегодня вечером, поведу туда какую-нибудь суку. Как подумаю, что я ждал смерти матери, чтобы у меня все было хорошо, а когда нет жены, приводить туда стерв, прямо кишки съесть хочется.

     – А у меня все живы, – говорит Захари.

     – Ты тоже ждешь, да? – со злорадством спрашивает Ангел.

     – Жду. Но не для того, чтобы заполучить! – резко отвечает Захари. – резко отвечает Захари. – Все, что было у обоих, они профукали до стотинки. Не дай бог, если бы я жил в деревне и пришлось бы их хоронить. Тут столица и никто тебя не знает, но ты можешь себе представить, что такое умереть сейчас в деревне? Панихида, да еще раздача подарков, да еще обед, да памятник, причем побольше, чем у соседа – я залез бы в долги по горло. Ты знаешь, что в деревнях творится? Если сосед построил гараж, ты строишь вдвое больше, если он сделал туалет, твой должен быть вдвое больше, а если он уготовил памятник, твой должен быть вдвое выше и шире.

    Ангел мрачнеет.

     – Как подумаю, что когда-нибудь сын с дочерью тоже станут ждать нашей с женой смерти, чтобы им досталось побольше места и чтобы поделить кое-какие деньги, начинаю их ненавидеть, сволочей, и мне становится не по себе.

     – Ничего себе темя для разговора, – вставляю я.

     – Ну, какая есть! – отвечает Ангел. – Ты же видишь, как обстоят дела. Не прошло и недели, а они уже все продали, будто его и не бывало вовсе.

     – А какая разница? – спрашиваю.

     – Ему – никакая, но по-моему она есть. Когда я такое слушаю, мне жить не хочется.

     – Не хочется, а сидишь на новом гарнитуре, – говорит Захари.

     – А тебе чего надо? – Чтобы я ее выбросил, да? – Выбросить ее что ли?

     – А вечером позвонишь какой-нибудь женушке и пойдешь с ней трахаться.

     – Буду трахаться, но ты думаешь, мне будет хорошо?

     – Ну, вот, пожалуйста, ему мол будет не хорошо! – подмигивает мне Захари.

    Ангел задумывается.

     – А может и хорошо будет, – говорит он. – Почем знать! Но сейчас я не в духе.

3.

    Как только я захожу в помещение, учительница тут же вскакивает со стула. Она бледная и хрупкая, похожа на подростка. Судя по ее виду, ждать  ей было неприятно. Я – один из троих родителей, кто сегодня вечером задержался.

     – Я за Кириллом, – говорю.

     – Вы его заберете?

     – Да.

    Те два ребенка играют, а Кирилл сидит на стульчике в углу, положив руки на коленки, и смотрит куда-то в окно. В ожидании есть что-то угнетающее, я это понимаю, глядя на сына. Он не знает, что за ним приду я, и все еще не заметил меня. Становлюсь рядом и щиплю за носик.

     – Привет!

    Кирилл поднимает голову и смотрит на меня. Не удивляется, что пришла не мама.

    Он ничему не удивляется.

     – Пойдем, – говорю. – Пора домой.

    Кирилл послушно встает и берет меня за руку.

    На лице учительницы вырысовывается выражение обиды.

     – Кирилл, скажи отцу, что я сегодня была очень недовольна тобой.

    Кирилл смотрит куда-то вперед, будто сказанное его не касается. Я даже не уверен, слышал ли он ее.

     – В чем дело?

     – Скажи папе! – настаивает она.

    Кирилл все также смотрит куда-то за дверь, и если продолжает стоять, то потому, что дожидается меня.

     – Он не захотел рисовать то, чего я потребовала от всех, – учительница продолжает смотреть как-то укоризненно и в то же время с неприязнью и злостью. – И когда я его выставила, он вытерпел и даже не захотел извиниться.

    Выражение ее лица, с которым она смотрит на сына лишь потому, что он показал некий характер, начинает меня раздражать.

     – Ты почему не захотел рисовать? – спрашиваю я рассерженно и дергаю его за плечо, чтобы убедиться, что он не спит стоя.

    Он лишь мельком бросает на меня взгляд и снова поворачивается к двери.

     – В следующий раз я буду построже, – говорит она.

    И поскольку сын обходит ее без внимания, с ее лица упрек и злость сходят, и остается лишь неприязнь.

     – Ладно, дома разберемся, – я уже уверен, что злюсь на учительницу. – Пошли!

    Мы выходим из детского сада, и сын семенит рядом со мной, держа меня за руку. Вдруг я останавливаюсь.

     – Слушай, как ты можешь терпеть ее?

    Он взглядывает на меня, но не отвечает.

     – Ну, хорошо, – соглашаюсь я, – она – твоя учительница, и о ней нельзя отзываться плохо, хотя она дура. Давай сейчас придумаем что-нибудь, чтобы поразвлечься.

    Заходим в "Ну, погоди!". Стулья неудобные, но сын сидит терпеливо. Кладу перед ним пирожное и вазочку с мороженым. Он начинает ковырять вилкой и глазеть в окно.

    Какая-то муха садится на столик перед ним и Кирилл сосредотачивается на ней. Муха начинает чистить лапками крылышки, и это кажется ему забавным.

    Я отмахиваюсь от нее с отвращением, муха улетает, но немного погодя снова садится сюда. Мой сын замирает с разинутым ртом, к которому пристали крошки, и не отрывает глаз от мухи.

     – Давай, кушай! – тороплю я его и снова отмахиваюсь.

    Он ждет, когда муха вернется, но она нашла себе другой столик, и Кирилл медленно начинает жевать. К мороженому даже не дотрагивается.

     – Вижу, ты не в восторге от моего предложения, но я сам виноват, – сознаюсь. – Я не спросил, чего хотелось бы тебе, что было бы тебе интересно.

    На самом деле мой сын никогда ни о чем не просит, и ему ничто не интересно. Он не из тех детей, кто не оставляют тебя в покое и обрушивают на тебя водопад вопросов.

    Мой сын ни о чем не спрашивает. Он замкнутый мальчик, и это меня пугает. Я почти не видел, чтобы он улыбался или чем-нибудь интересовался.

    Пирожное уже превращено в крошки по максимуму, и мы встаем.    

     – Слушай, – говорю. – Если мы не поторопимся, магазины закроются, и дома мне нечем будет тебя покормить. Тебе чего хотелось бы?

     – Лапши.

    Это – первое слово, которое он произносит за полтара часа.

     – Налапшишься – шучу.

    Он наконец-то чуть заметно улыбается. Наверное, не понимает, что именно я имею ввиду, но по своей логике считает его смешным. А мне, как я вижу, совсем не смешно. Если каждый ребенок – будущее своих родителей, то мое будущее совсем не солнечное.

    В магазине, пока я складываю продукты в корзинку, Кирилл держит меня за брюки. Очередь слегка расступается и пропускает нас.

     – Скажи "спасибо"! – говорю резко.

    Он косится на очередь и не отвечает. Стоящим в ней это кажется забавным. Когда-нибудь он поймет, почему стоило их поблагодарить, а они – почему им не стоило улыбаться. Но и для обеих сторон будет уже поздно.

    Когда мы подходим к дому, уже стемнело. На улице играют дети, но Кирилл не смотрит в их сторону. Мы поднимаемся пешком на третий этаж и заходим в квартиру.

    Пока я убираю продукты в холодильник, он сидит на кровати. В какой-то момент я поворачиваюсь и вижу, что он водит карандашом. Чувствую: что-то не так. На миг пытаюсь представить себя на его месте и понимаю, что он держит карандаш в левой руке.

     – Кто тебя учит писать этой рукой? – спрашиваю и забираю у него карандаш и бумагу.

    Смотрю, что он там нацарапал, и наконец-то понимаю. Он написал печатными буквами б а б о ч к а, но в зеркальном изображении.

     – Кто тебя учит писать таким образом? – спрашиваю строго.

    Он не отвечает. Со стороны кажется, что он думает, но я знаю, что он не думает. Просто хмурится.

     – Мать какой рукой учит тебя писать: этой или этой?

    Он указывает на правую.

     – Если будешь продолжать писать левой рукой, тебя будут обзывать левшой и когда-нибудь это тебе совсем не будет нравиться.

    Ему не очень понятно, что я имею ввиду.

     – Ладно. Давай ужинать!

    Мы едим молча. Я время от времени посматриваю на него, но Кирилл этого не замечает. У него глаза и губы, как у матери, но нос похож на мой. Пытаюсь представить, как бы он выглядел курносым, и честно говоря, мне кажется, что было бы намного хуже.

     – Хочешь чего-нибудь?

     – Нет.

     – Вкусно?

     – Да.

    Вот и все! Да, нет, да, нет. Ладно! Встаю из-за стола, мою посуду и растягиваю диван в комнате. Раздеваю его и вместо пижамы надеваю одну из своих рубашек.

     – Теперь давай ложись!

    И только собираюсь заняться рацией, слышу, что он что-то шепчет. Поворачиваюсь. Он лежит, подперев голову рукой, и смотрит на меня.

     – Что?

     – Хочу, чтобы и ты ложился.

    Я на миг задумываюсь.

     – Ладно.

    Боковая лампочка горит, и мягкий золотистый свет в комнате создает ощущение заката.

     – Потушить? – спрашиваю.

     – Да.

    Комната погружается во тьму, затем медленно становится чуть светлее из-за уличных фонарей. И мир будто наполняется ароматом иного измерения. Я чувствую какой-то покой и надежность. И с удивлением осознаю, что покой и надежность исходят из этого маленького странного существа рядом со мной.

     – Расскажи что-нибудь.

    В темноте вижу темный холмик, личико в тени и знаю, что он сейчас смотрит на меня и ждет.

     – Слушай, – говорю, – порой мне кажется, что ты не здешний, и даже – смешно сказать, – что ты мальчик, спустившийся со звезд и случайно оставшийся у нас. Я ничего не знаю про звезды, с которых ты пришел, ничего не знаю и о тебе. И тогда ты кажешься мне странным. А когда говоришь, что хочешь лапши, тогда становишься совсем странным, ведь я знаю, что ты хочешь мне понравиться. В такие минуты я люблю тебя больше всего.

     – Я не голоден, – слышу его голос и по спине пробегают мурашки.

     – Не пугай меня, – говорю. – Я знаю, что ты останешься с нами. И чем более странным становишься, тем больше ты мне нравишься. Знаешь, когда-нибудь я состарюсь и перестану быть странным, и тебе это будет не нравиться. Может, я тоже как ты, когда то сошел со звезд, но когда я состарюсь, забуду об этом и стану совершенно земным. Начну двигаться медленно, перестану видеть сны о том, как лечу, и это тебе не понравиться. Тогда я стану стариком, который бурчит, что с погодой не все в порядке, что деревья не цветут, как в прежние годы, буду стучать тростью, буду сидеть днем в скверике и спугивать голубей, вечером буду ждать, когда ты позвонишь, а если не позвонишь, буду класть зубные протезы в чашку с водой и засыпать обиженным. Знаешь, плохо состариться, не оставшись странным.

     – Я не состарюсь, да? – спрашивает голос рядом со мной, и я чувствую в нем напряженность.

     – Нет, – говорю. – Не состаришься.

4.

    Быстро смотрю на часы – половина восьмого. Кирилл спит, повернувшись на бок и сбросив с себя одеяло. Я встаю и начинаю одеваться.

     – Давай, мой мальчик, нам пора в детский сад.

    Он продолжает спать.

    Мне с трудом удается его разбудить.

     – Не хочу в сад, – говорит он, проснувшись до конца.

     – Все дети ходят в садик. Давай!

    Захожу в ванную и начинаю бриться.

    Чувствую, что он остановился в дверях.

     – Не хочу в сад, – повторяет снова.

     – Почему? – спрашиваю, продолжая бриться.

     – Ненавижу!.

    Поворачиваюсь и смотрю на него.

     – Что?!

    Его лицо отвернулось и я жалею о своем противном тоне.

    Приседаю рядом с ним.

     – Учительницу ненавидишь, да?

    Он смотрит куда-то себе под ноги, и я знаю, что не ответит.

     – Знаешь, – говорю, – Я ненавижу многое, но несмотря на это, делаю, что надо, соглашаюсь, и если не могу ему улыбнуться, хотя бы пытаюсь смириться. Знаю, что это подло с моей стороны, но я не сильный. Нелегко быть сильным, а порой мне кажется, что и не нужно. Я не оправдываюсь перед тобой, поверь мне. Честно говоря, я был бы рад, если ты будеш не похож на меня.

    Он бегло взглядывает в мою сторону.

     – Мне нравится, что что-то тебе тоже не нравиться и ты его не хочешь.

    Он не отвечает. И глядя на этого крохотного человечка, мне становится жалко его.

     – Ладно. Сегодня не пойдешь Мне тоже трудно в этом мире, и я, как и ты, не хотел бы быть одиноким даже на день, поэтому я тебя понимаю.

    Его лицо распахивается.

     – Почему ты ее ненавидишь? – спрашиваю.

     – Если я не съел еду или не хочу ей отвечать, она выставляет меня в темную кладовку.

     – И?

     – И говорит, что там бегают мыши и крысы, и я буду стоять, пока не уступлю.

     – А ты?

     – А я стою и ненавижу ее.

    Я медленно начинаю сходить с ума.

     – Нет! – говорю, и чувствую в желудке какой-то ком, оставшийся там с детства. – Не-е-ет! – повторяю еще раз. – Там нет крыс! Сама она крыса, но ты ей этого не говори. Если  скажешь, тебе несдобровать.

5.

    На работе я усаживаю его на свое место. Приподнимаю сиденье крутящегося кресла и устанавливаю его на нужной высоте, когда его локти спокойно ложаться на стол. Даю бумагу и цветные ручки.

     – Оставлю тебя ненадолго, но, возможно, что не очень ненадолго. Можешь делать все, что тебе нравится. А если надоест, приходи ко мне, я буду в той комнате – указываю на коридор.

     – Не надоест.

    Знаю. Я знаю, что он будет сидеть и царапать по бумаге или, скорее всего будет смотреть перед собой. Любой другой ребенок через две минуты спрыгнул бы с места и стал бы шарить по комнате, а если никто не обращает на него внимания, решит, что хочет писать. Мой сын будет сидеть, пока я не вернусь, и ему это не надоест.

    Возвратившись, нахожу его на том же места.

    За другим столом сидит Ангел, подпирая голову руками. У него такой вид, будто он читает раскрытую перед ним папку, но я знаю, что спит. Я не раз наблюдал за ним, и мне кажется, что он классик. Но на этот раз один из локтей находится на самом краю стола и медленно ползет к кромке. Я знаю, что произойдет, и уже ухмыляюсь.

    Рука Ангела соскальзывает и он чуть не ударяется лбом о стол.    

     – Чё, чё происходит? – спрашивает он в замешательстве.

    Быстро озирается, замечает мою ухмылку и приходит в себя.

    Под глазами все еще заметен сон, который ему приснился.

     – Ты хоть папки иногда меняй, – советую я ему.

    – Я же над ними работаю, ты же знаеш,что работаю! – бурчит он и тайком потягивается за моей спиной.

     – Мы сейчас уйдем и оставим тебя работать.

    Ангел взглядывает на сына и будто только сейчас его замечает.

     – Вот это ребенок, – говорит он. – Другой бы на его месте пристал бы ко мне и принялся бы расспрашивать: это что такое, то что такое, и я бы совсем не справился с работой – он никогда не признается, что спит. – Прямо-таки золотой ребенок! Слушай, Никола, сделай такого же моей жене. Ты ведь знаешь, какие у меня.

     – Знаю.

     – Но хочу, чтобы получился таким же светловолосым.

    Никто на работе не знает о состоянии моего сына. Никто не знает, и я совершенно не намерен им рассказывать. Хотя когда-нибудь они узнают.

6.

    Тополя на улице зацвели, и повсюду хлопьями валит пух, а ветер его разносит.

    На тротуарах ноги утопают в пуху, а деревья выглядят, как заваленные снегом – так и хочется развесить новогодние игрушки на елках.

     – Крепко держись за меня, – говорю сыну, – немного погодя начнет валить сильнее, и тогда придется разгребать, и мы можем потерять друг друга.

    Чувствую, как его рука вздрагивает. Он в таком возрасте, когда дети воспринимают все буквально, а это волнующе.

     – Не пройдет и часа, – продолжаю я, – и город будет завален пухом. Было бы умнее покинуть его сейчас же, не думаешь?

     – Они знают? – спрашивает мой сын.

     – Кто они?

     – Все! – неопределенно машет он рукой.

     – Ты о других не заботься, – говорю. – Они останутся и будут набивать пухом матрацы и одеяла.

    Тропа не очень крутая, но сын идет медленно. Идти в гору – это не его стихия. Вообще-то, ничто не его стихия.

    Дойдя до поляны, мы останавливаемся. Она вся бела от одуванчиков, а там внизу – город.

     – Видишь, как высоко мы поднялись? – спрашиваю. Потом снимаю пиджак и сажусь. – Мне кажется, нам надо немного передохнуть, как ты думаешь?

    Кирилл садится на корточки рядом со мной.

     – Знаешь? – говорю и снова озираюсь. – Только сейчас замечаю, что наступила весна и что вокруг зелень.

    Я действительно только сейчас замечаю, что вокруг – весна, и с изумлением качаю головой.

     – Каждый день – такая карусель, что не успеваешь заметить, как мимо тебя пролетают времена года!

    Я срываю одуванчик и сдуваю с него парашютики. Они разлетаются, и я прослеживаю за одним из них.

     – Ты понимаешь,что происходит на самом деле? – спрашиваю и зажмуриваюсь. – Я стою в карусели и кручусь, а времена года бегут мимо меня. Если бы сегодня не ты, я бы и не заметил, что весна. А теперь мне кажется, что время остановилось. Я чувствую себя добрым и вечным. Когда выйдешь из карусели, время останавливается, и тогда ты становишься добрым и чувствуешь себя счастливым. Но большинство людей этого не знают. А если и слышал кто, он думает, что это надо уметь. Только те, кто это делают, знают, что очень просто выйти из карусели на денек, на два, или хотя бы на пару часов. Надо! Но если остаться жить за каруселью, время остановится или так медленно будет идти, что можно оглупеть от счастья. Поэтому надо уметь время от времени бывать и тут, и там. А я не умею. Если бы не ты, то я сегодня бы не вышел. На самом деле никто не выходит сам, каждый выходит с кем-то или за чем-то. Меня кто-то должен вывести. Просто я этого не умею.

    Я приподнимаю брови и – к удивлению – улыбаюсь.

     – Странно! – говорю я. – Эти моменты, когда они выходят из карусели, и для них время останавливается, люди называют мгновениями. А на самом деле это вечность. И именно в этой вечности можно почувствовать себя счастливым. Но поскольку хорошего нам всегда мало, вечность называют мгновениями.

    Я закрываю глаза и подставляю лицо солнцу.

     – Вот теперь я чувствую себя счастливым! Время остановилось, и я чувствую себя счастливым. Это и есть вечность! Но так как я жадный, сегодня, спустившись в город и закружив в карусели, скажу, что здесь, на поляне с одуванчиками, у меня было несколько хороших мгновений. Хотя это была вечность.

     – С бабочками то же самое? – спрашивает мой сын.

     – Со всеми то же самое.

     – А у бабочек есть память?

     – Нет. Бабочки всегда находились вне карусели и оглупели от большого счастья. Для того, чтобы быть хотя бы чуточку умным, надо ненадолго окунуться в то сумасбродство там внизу.

     – Это очень плохо – слышу голос сына.

     – Что плохо? – спрашиваю и сквозь ресницы превращаю лучи света в радугу.

    Он не отвечает.

    Я поворачиваюсь и прослеживаю за его взглядом. Кирилл рассматривает голубую бабочку, севшую прямо перед нами на беленький цветочек – простая полевая бабочка, единственным достоинством которой является то, что она похожа на василек. Ее крылышки чуть собраны, и она стоит, не шелохнувшись, будто прикрепленная.

     – Она не может вернуться, – говорит мой сын.

     – Куда вернуться?

     – На лужайку перед нашим домом.

     – Разве она прилетела оттуда? – интересуюсь я.

    – Оттуда.

     – Ей не надо возвращаться, – говорю. – Зачем? Здесь хорошо, и я уверен, что ей нравится.

     – Не  нравится.

     – Да ты что! Разве не видишь,что она уснула от счастья?

     – Она сейчас размышляет, – говорит мой сын с очень серьезным видом. – Она размышляет и не может вспомнить, как ей вернуться, – его лицо напрягается. – Помоги мне!

     – В чем? – спрашиваю я и тут-же чувствую некое волнение.

     – Хочу помочь ей спуститься вниз, – отвечает он.

     – Она может летать, и если и вправду хочет вернуться, полетит за нами.

     – Она оглупела, – говорит сын. – Помоги ей !

     – Но как?

     – Мы отнесем ее вниз.

     – Ты хочешь, чтобы я поймал ее?

     – Да.

     – Но если я понесу ее в руках, пока мы спустимся в город, она умрет.

    Кирилл ошарашен. Его лицо искажается, и он начинает тяжело дышать.

     – Не хочу, чтобы она умирала – с ужасом говорит он.

     – Придется положить ее во что-нибудь.

     – Положим ее во что-нибудь, – соглашается он. – Я не хочу, чтобы она умирала!

    Бабочка взлетает, и мы вдвоем замираем. Она делает несколько бессмысленых кругов и садится на другой цветочек, чуть подальше.

     – Прошу тебя, помоги ей !

    Судя по его взгляду, я должен что-то сделать.

     – Хорошо, – встаю я и поднимаю палец к губам. – Только тише!

    Он перестает дышать.

    Крадусь тихонько, не снимая глаз с бабочки. Как только подхожу, она, видимо, чувствует что-то, и взлетает, но не с перепугу, а скорее, как мне кажется, будто зовет меня поиграть, и, как ни странно, в эту минуту я думаю, что мой сын прав, и что эта бабочка действительно наша, и мы обязаны ее вернуть. Послушай, дурочка, говорю ей в уме, не надо играть, пропадешь где-нибудь и затем, сколько ни думай, не вспомнишь дороги обратно.

    Когда она начинает порхать у меня в ладонях, я подпрыгиваю от радости.

     – Поймал, поймал!

    Лицо моего сына озаряется светом.

     – Послушай! – я приближаю руку к его уху. – Слышишь, как порхает?

    Он весь сияет.

     – И что теперь будем делать? – спрашиваю.

    Мы стоим и смотрим друг на друга.

     – Как мы ее понесем? Поищи-ка чего-нибудь!

     – Чего?

     – Понятия не имею. Может, найдешь пустую бутылку.

    Он начинает бегать туда-сюда.

    В конце поляны заметны следы от пикника, но кроме брошенных консервных банок, мы не находим ничего.

     – Слушай, – говорю, – тут только в километре выше я знаю один ресторанчик, куда я водил тебя год назад, но ты его забыл. Если нам удастся добраться до него, может, там нам дадут какой-нибудь домик для бабочки.

7.

    Сегодня не выходной, и ресторанчик почти пустой – заняты только два столика.

    Я становлюсь у бара, держа сжатые ладони на груди. У меня вид умоляющего человека. Бармен взглядывает на меня, затем на сына, затем снова на меня.

     – Что там у вас? – спрашивает он с подозрением и в то же время с любопытством.

     – Бабочка.

     – Бабочка? – Бармен снова взглядывает на сына. – А-га!

     – Мы решили отнести ее вниз и хотим положить ее куда-то.

     – Положить?

     – В стаканчик или что-то в этом роде, чтобы положить ее туда. Надо отнести ее в город. Она прилетела из города, но заблудилась.

     – Живет внизу у нас, – уточняет мой сын. – На лужайке перед нашим домом.

    Барман снова взглядывает на нас.

     – Понятно! И что я должен сделать?

     – Дать нам стаканчик или что-то в этом роде, куда можно будет ее положить.

     – А она жива?

     – Жива, – признаюсь я.

    Он задумывается. И наконец придумывает.

     – Я дам вам банку!

    Я раскрываю ладонь у горлышка, и когда она влетает, быстро ставлю крышку.

     – Ой, какая красивая! – восклицает бармен.

     – Да ну! – отвечаю. – Ничего с ней не случится.

    Присаживаемся за столик рядом. Бабочка пытается летать, бьется в стенки банки и садится на дно.

     – Будете заказывать? – бармен становится у столика и смотрит в банку.

     – Что там внутри? – спрашивают с соседнего столика.

     – Бабочка! – сообщает бармен.

     – Бабочка?

     – Да. Голубая. Очень хорошенькая.

     – Одну котлетку на вилке для него, – заказываю я. – Мне ракию и салат.

    Мой сын очень доволен, и я ему улыбаюсь. Чувствую себя счастливым.

     – Мне положено выпить рюмку ракии, не правда ли? Никогда не ездил на сафари за бабочками.

     – Что такое сафари? – спрашивает мой сын.

     – О, да ты спрашиваешь! – весело удивляюсь я.

    Он не отвечает. – Просто продолжает смотреть на меня.

     – Это вид охоты, – говорю. – Обычно во время сафари охотятся на антилоп и тигров, а мы охотились на бабочку. Это гораздо интересней!

    От кивает.

     – Скажи, а как ты узнал, что эта бабочка – наша? – спрашиваю. – Я бы никогда не догадался.

     – Она мне знакома.

     – Знакома?

    От снова кивает.

     – Она летает над лужайкой перед нашим домом. Я позавчера увидел ее. Пока ждал, как это произойдет.

     – Что произойдет? – недоумеваю я.

     – Как желтый станет белым

     – Какой желтый?

     – Цветок, который становится белым и начинает летать.

     – Одуванчик?

     – Одуванчик. Я весь день стоял и смотрел на одного одуванчика, но он не стал. Наверное становится ночью.

     – Значит, ты хотел узнать, как желтые цветочки становятся белыми пушистыми шариками и затем начинают летать, да?

     – Да.

     – Ты знаешь, а я никогда не задавал себе таких вопросов. Как тебе пришло в голову?

     – Многие влетают в окно и остаются ночевать, – отвечает сын.

    Когда мы подходим к дому, щеки у Кирилла чуть покраснели.

     – Тебе понравилось? – спрашиваю якобы с безразличием, но сам не могу скрывать своего возбуждения.

    Он кладет банку на стол в комнате и взглядывает на меня.

     – Сходим еще, – говорит он, и мои уши вспыхиваю от удовольствия.

     – Хорошо, – соглашаюсь скромно, поэтому и подло, так как считаю, что этот день – моя личная заслуга.

    С рассвета до самого заката. Весь день!

     – Давай, говори теперь, что мы будем есть?

     – Не знаю!

     – Значит, лапшу! – говорю я.

    И пока кручусь на кухне, чувствую, что улыбаюсь.

    Зайдя в комнату, вижу нечто, что заставляет меня застыть.

    Кирилл встал посередине, подпрыгивает и машет руками. Лицо у него пылает. Я прислоняюсь к косяку и смотрю на него. Не понимаю. Да и кто детей понимает? Только те, кто когда-то сами были детьми. Я никогда не был ребенком Родился взрослым. Многие рождаются взрослыми, но скрывают это, рассказывая о том, как они были детьми.

    Наконец он перестает прыгать. Мне кажется, что слышу стук его сердца.

     – Не мо-гу! – говорит он по слогам.

     – Чего не можешь?

     – Не могу взлететь!

    Я прищуриваю глаза. Долго молчу.

     – Я тоже не могу, – говорю наконец и это признание меня убивает. – Но я это всегда знал! Как только я родился, мне это сказали, я поверил и никогда не пытался.

    Кирилл дышит тяжело.

     – А мы тебе такого не говорили?

     – Чего?

     – Что ты не можешь летать.

     – Нет, – с серьезным видом отвечает он. – Никто мне такого не говорил. Но если еще чуть-чуть напрячься...

    Я присаживаюсь на кровать.

     – Ты знаешь, – говорю, – я тебя люблю!

    Кирилл стоит.

     – Я тебя люблю, – повторяет он и не повторят.

    Он это мне говорит!

    Я охватываю голову руками и смеюсь.

     – О-чень! – начинаю орать.

     – О-чень! – орет мой сын и весь не светится, я прямо сияет!

     – Очень оче-е-ень! – колочу я ногами и руками.

     – О-че-ень! – орет он, колотит и смеется взахлеб.

    И вдруг застывает на месте.

    Я поворачиваюсь. В дверях стоит жена. Судя по  ее лицу, она готова рухнуть на пол от изумления.

    Наш сын орет! Смеется!

     – Что вы здесь делаете? – с ужасом спрашивает она.

    Мне так хорошо, что даже ее присутствие не может испортить мне настроение. Враки! Именно из-за того, что она здесь и все видела, меня обливает некое липкое наслаждение.

    Я встаю и пытаюсь сделать вид, что все это для нас с Кириллом обычная ситуация, когда мы вдвоем.

     – Давайте сейчас ужинать втроем, – предлагаю бодро и чувствую, что захожу в какие-те фальшивые воды, а лицо моего сына медленно начинает угасать.

     – Нет, не надо! – я резко поворачиваюсь к нему с уверенностью, что он меня понял, так как его лицо снова проясняется.

    Жена смотрит на меня, смотрит на него.

    Отправляюсь на кухню. Она следует за мной на разведку.

     – Что случилось? – спрашивает с подозрением.

    Она всегда чувствовала в себе призвание следователя в нашем небольшом семейном обществе.

    Когда мы с ней дружили, я думал, что сцены ревности, разыгрываемые ею, в порядке вещей и мне даже становилось приятно. С тех пор, как мы поженились, она сочла себя обязанной знать обо мне все, даже то, чего я сам не знал. Прежние волнующие сцены перешли в допросы. Я постоянно находился под подозрением. Допросы длились до полуночи. И к моему большому изумлению истины в свете ночника казались сомнительными и умело расставленными. Я сам начинал чувствовать себя неловко. И сам стал казаться себе преступником. И, логично, стал себя защищать. Каким образом? Логично – обманом! Когда она в первый раз поймала меня на противоречии, это был пик ее торжества. Я покаялся, и мы легли спать. Даже занимались любовью. Она – с наслаждением победителя, я – с чувством вины. На утро я впервые за долгие дни проснулся бодрым и довольным. Я понимал, что хотя бы на какое-то время мне удалось найти ключ к нашему существованию. Но ей малого не хватало. Ей хотелось новых побед и нового торжества ее следовательского ума, поэтому я был вынужден придумывать новые ситуации. А чего стоить переступить черту, особенно, если даже не догадываешься, что она наметила линию между преступником и подлецом по каким-то своим меркам. Я, видимо, переборщил и переступил черту. Стал подлецом. Когда родился сын, разрыв наступил естественно и мучительно. Мы оба разошлись несчастными из-за того, что нам не хватило выдержки, чтобы причинять друг другу как можно больше зла.

    Теперь она опять смотрит на меня тем взглядом, которым когда-то, пригвоздив меня к стене, делала полную диссекцию моих поступков и прежде всего мыслей, которые мне и в голову-то не приходили.

    Но больше я ей этого не позволю. Ни за что!

    Я не могу предать сына. Только теперь я понимаю его молчание. Он просто умело защищал себя от допросов. И как я об этом не догадывался!

     – Надо поговорить! – обращаюсь к ней .

    По моему голосу она сразу понимает, что я уже не чувствую себя преступником, которого надо разоблачать в чем-либо, неважно в чем. Она молниеносно все обдумывает и, наверное, связывает его со своим видом в данную минуту, ибо нервно заглаживает волосы и достает помаду.

     – Ну?! – смотрит на меня уже с высоты своего приподнятого самолюбия.

    Я тоже смотрю на нее. С радостью замечаю и ее морщины, и увядшую, когда-то столь нежную кожу, и наслаждаюсь ими. Будто я верил, что она – бессмертна!

    Ее взгляд  становится неуверенным.

    По правде говоря, она давно утратила свои позиции передо мной, но ей непонятно, почему? А это ее угнетает и совсем  портит внешность.

     – Завтра, – отвечаю с упором, – завтра же! – повторяю, – переведу сына в другой сад.

     – Чего? – спрашивает она и изображает какое-то ироническое пренебрежение.

     – Он больше никогда не появится там, откуда я забрал его вчера.

     – Так-та-а-ак! – протяжно говорит она. – А знаешь, что я пришла тебе сказать? Что ты форменный эгоист и безответственный! – Она аж вспыхивает от негодования.

    Видимо, эти прилагательные кажутся  ей скромными, чтобы разукрасить мое поведение, которое мне неизвестно.

     – Ты можешь себе представить, что я чувствовала, когда Лина позвонила мне и сказала, что ты не привел ребенка в сад?

     – Кто такая Лина?

     – Учительница.

     – А-га!

     – Не надо агакать? Знаешь, что я подумала? Я весь день звоню тебе на работу и не могу дозвониться.

     – Я не сообразил,что должен был тебе позвонить, – признаюсь честно.

     – Не сообразил! – победоносно говорит она, вздернув головой, как римский сенатор. – "Не сообразил!", да, как все просто!

     – Ну, ладно, – отступаю. – Давай, не будем ссориться. Сейчас речь идет о сыне. Я хочу сказать, что ему нельзя больше ходить туда. Ты знаешь, как там с ним обращаются? Ты у него спрашивала?

    Она смотрит на меня с изумлением.

     – Ты что, шутишь, да? Это он тебе сказал?!

     – Неважно, – отвечаю. – Но если я пойду в детский сад, я сверну шею той рыжей дряни.

    Она хихикает.

     – Чего скалишься?

     – Ты слышишь, что сам говоришь?

     – Да, слышу, – отвечаю зло.

     – И ты выражаешься так от Лине?! О Лине, которая даже о собственном ребенке не заботилась бы так!

     – Она, видимо, своего ребенка тоже запирает в кладовке с крысами!

     – Какими крысами?

     – Вот такими! – Я таращу глаза. – Огромными-преогромными, страшными крысами, бегающими в темноте и норовящими съесть тебя, потому, что, представь себе, ты отказался от обеда или не хочешь ей ответить, той дряни. Вот такими крысами! – шевелю я пальцами перед ее глазами.

    Станини начинает отступать и смотреть на меня с отвращением.

     – Никто и нигде не будет заботиться о нем, как она, – отвечает.

     – Тебя бы поскорей в психушку!

     – Да! – повторяет она. – Никто и нигде! Никто и нигде не ухаживал бы за умственно отсталым ребенком!

    Я хватаю ее за шиворот. Но ей удается вырваться и прижаться к углу кухни. Я чувствую, как кровь отходит с моего лица. Капля за каплей.

     – Никогда больше этого не говори, – почти шепотом произношу я. – Никогда!

    Ее внешность  попорчена, и она дрожит. Наверное, вспоминает ту пору, когда мы с ней дрались. Теперь не деремся! Теперь я готов ее убить! Если она еще раз скажет подобное.

8.

    Захожу в комнату. Он сидит и смотрит на банку.

    Приседаю рядом с ним.

     – Пора домой.

    Он не отвечает, не смотрит на меня. Просто встает, берет банку, сжимает ее в руках и направляется к двери.

    Уходит, даже не посмотрев на меня, и мне хочется выть.

     – Погоди!

    Я хватаю его за плечи и трясу, чтобы вонзить свой взгляд в его глаза.

     – Я очень хочу тебя видеть. – Очень! Ты должен знать это!

    Он не отвечает.

    Я остаюсь один. Думаю о сыне и чувствую себя ужасно одиноким. Вижу его давешний взгляд, когда я тряс его за плечи, там было что-то уходящее вдаль и защищающее себя, и вспоминаю,что я обещал Мариеле позвонить ей. И она ждала.

    Я знаю, что она ждала.

    В любом ожидании есть что-то угнетающее. Я понял это вчера, когда ждал в садике своего сына.

     – Алло, Мариела!

     – Да.

    Ее голос уныл и подавлен.

    В ожидании есть какой-то предел, предел, до наступления которого все еще можно почувствовать радость. Затем уже нельзя. Становится слишком поздно.

     – Я один, – говорю. – Я ужасно одинок и нуждаюсь в тебе.

    Она молчит. Я знаю, что она тоже одна, и мне становится ошеломляюще больно.

     – Приходи ко мне, я тебя очень прошу!

    Она продолжает молчать. Где-то на проводе слышно: ...майонез...он что сказал... что позвонит ей... завтра, хорошо... перезвони...

     – Ты здесь? – спрашиваю.

     – Здесь.

     – Приходи, пожалуйста.

     – Что? – долетает ее голос вперемежку с чужими голосами.    

     – Я один! – выкрикиваю. – Мой сын тоже один! Уйдите со связи! Мариела, ты меня слышишь?

    Некоторые из голосов утихают.

     – Не ори – ее голос доходит яснее.

     – Я люблю тебя, понимаешь? – Люблю!

    Где-то начинает трещать.

     – Что?

     – О, боже, приезжай! Приезжай, чтобы я смог тебе это сказать!

     – Хорошо, приеду – ее голос глохнет среди множества голосов.

    Я кладу трубку и прислоняюсь к стене. Ты меня слышишь?! Хочу, чтобы ты была рядом! Так тяжело оставаться одиноким, даже на пару часов

    Телефон звонит. Узнаю голос матери.

     – Да! – говорю. – Это я.

     – Хорошо, что хоть есть телефоны на этом свете, – говорит она.

    Она, наверное, думает, что на том их нет. А я замечаю, что на этот раз связь удивительно чистая.

     – Могу хотя бы услышать тебя. Ты ведь не догадаешься позвонить, не так ли?

     – На этой неделе мне было но до этого.

     – На прошлой тоже. Я могу умереть, но ты так и не догадаешься позвонить.

    Мать всегда пугала меня тем, что умрет. Пугала меня, пугала отца. В детстве я очень сильно переживал. Каждый раз, когда я вытворял что-нибудь, она говорила, что я сведу ее в могилу. Рухнув в кровать, она накладывала на лоб мокрые полотенца и прикрывала глаза. В ту пору я воспринимал жизнь один к одному, и после каждой шалости кровь в моих жилах леденела. Я представлял себе, как приду домой, как мать обо всем узнает, и, обливаясь слезами, умрет от горя. Я чувствовал себя убийцей. Даже если из школьных драк я выходил победителем, к удивлению своих одноклассников в какой-то момент я начинал реветь и бежал домой. Таким образом, ничуть не стараясь, я заработал себе презрение со стороны даже слабаков двора вместе с прозвищем "Баба". Особенно, когда я стал подростком, такое отношение ребят ко мне просто попортило мне жизнь и сделало меня молчаливым, подозрительным и необщительным. Даже теперь, когда я встречаю кого-нибудь со старого двора, я чувствую себя "Бабой" и пытаюсь свернуть в соседний переулок.

     – Ты знаешь, что я хвораю, но все равно не позвонишь и не спросишь, как мои дела? – с обидой говорит мать.

     – Как твои дела? – спрашиваю.

    Это ее бесит.

     – Как мои дела?! – взрывается она. – Я в ужасном состоянии!

    Как я себя помню, мать всегда была в ужасном состоянии. Отец ходил пожелтевшим и согнутым из-за почечных колик, но ходил на цыпочках потому, что она была в ужасном состоянии.

    Она отдала бы все, чтобы быть в ужасном состоянии.

    Ездила по санаториям, на процедуры грязелечения, на воды, мы таскали чемоданы, провожая ее, махали ей рукой, а встречая, стояли на платформе и вглядывались в мелькающие окна, а она выходила из вагона с прекрасным загаром на лице и в еще более ужасном состоянии.

    Она всегда была в ужасном состоянии потому, что всегда была несчастной.

    Всем вокруг везло и в лотто, и в жизни. Она не играла в лотто, с отцом ей не повезло, а я не подавал надежды, что хотя бы со мной ей повезло. Мы оба не блистали. Ей хотелось иметь мужа и ребенка, рядом с которыми она могла бы привлекать взоры, сиять. А мы оба были серыми. И она была несчастна.

    Помню, что мой отец был человеком тихим, который в иной ситуации, наверное, смог бы стать героем, и он это доказал, вытерпев молча всю свою жизнь, прожитую в заботах о хворающей матери. Он ходил на работу с посеревшим лицом, дождался конца последнего года, чтобы добиться увеличения зарплаты, а оттуда – и пенсии, опять же ради матери, и умер.

     – Вот ты посмотришь, – говорит она мстительно. – Когда я умру, ты узнаешь об этом от соседей.

     – Ты не умрешь, – вставляю язвительно. – Ты даже меня переживешь.

     – Ты гадкий и неблагодарный, – слышу я, и мне становится больно.

    Наверное, отец видел и знал все это также, но ему тоже было больно.

     – Я не гадкий и не неблагодарный, – отвечаю мягко. – Но когда ты мне такое говоришь, ты меня оскорбляешь.

     – Неужели?

     – Да! – говорю.

    На том конце она вздыхает. Ей хватает  утешения, что если даже я и не блистаю в этой жизни, то хотя бы проявляю милость.

     – Мне хотелось, чтобы у тебя все было в порядке, а там – и у меня, – признается она.

     – Мне тоже хотелось.

    Мать подозрительно умолкает.

     – Почему выражаешься в прошедшем времени?

     – Уже не знаю, хочу ли. Мне и так хорошо.

    Она вздыхает.

     – Мне хотелось, чтобы ты был другим.

     – Мне тоже хотелось.

     – Перестань!

     – Ладно, перестану.

     – В детстве ты был таким замечательным ребенком. Всегда старался меня чем-нибудь обрадывать, и очень переживал, когда оскорблял меня.

     – Я был очень несчастен.

     – Почему говоришь в таком тоне? – спрашивает она с подозрением.

     – Потому, что я был очень несчастен, если обижал тебя

     – Мне твой тон не нравится, но ничего. – Скажи, как твои дела? С Мариелой встречаетесь?

     – Встречаемся.

     – Она тебе не подходит.

     – Подходит.

     – Станини тоже не подходила.

     – Она не подходила.

     – И Мариела не подходит.

     – Она подходит. С ней мы очень хорошо занимаемся любовью. Ты ведь знаешь, что я по природе стеснительный.

     – Не стеснительный. Ленивый.

     – Даже если это и так. С ней мы хорошо занимаемся любовью.

     – Ты знаешь, что я думаю о сексе.

     – Знаю!

     – Ты говоришь так, чтобы придраться.

     – Не придираюсь! Я просто устал.

     – Мне ночью приснился твой отец. Был одет в белое и сидел на скамейке в парке. Небо было совсем черным, а солнце – красным. Я почувствовала, что он хочет мне сказать что-то, и подошла к нему.

     – И он сказал?

     – Нет, но я поняла, что скучаю по нему. Он был замечательным человеком, но не добился ничего, хотя и был замечательным. Ты такой же. Понимаешь, что я имею ввиду?

     – Понимаю.

     – У меня предчувствие беды, эта белая одежда...

     – На днях заеду за тобой, и мы съездим куда-нибудь поужинать.

     – Правда?

     – Да.

     – Ладно. Я на тебя ни за что не сержусь. Даже не хотелось бы так часто звонить тебе и надоедать. Но очень плохо состариться и остаться одиноким. Когда-нибудь ты это поймешь.

9.

    Мариела лежит рядом.

    Когда она голая, она красивее. У нее тонкие  ноги, небольшая и и чуть дряблая грудь, но когда она голая, она красивее. В одежде выглядит тощей. Неважно, в какой. То есть, есть разница. Как-то вечером, помню, она пришла на свидание в узких брюках. Увидев ее, я чуть в обморок не упал. Даже, кажется, если бы она меня не заметила, я бы сбежал. Ножки – тонкие , как моя рука, а задница уместилась бы у меня в ладонях. Мне казалось, что все пялятся на нее. Мне было ужасно неловко. И она это почувствовала. Мы собирались сходить в кино, было еще рано, и мы могли бы выпить по чашечке кофе, но мы оба, будто сговорившись, юркнули в фойе и затаились в углу. Люди стали приходить, и мы прокрались вместе с остальными, плотно прижавшись к ним, и заняли свои места, не озираясь. Успокоились где-то по середине фильма, и лишь тогда я взял ее за руку. А уходя из кино, мы уже шли по темным улицам, и вернулись домой спокойно. В подъезде она не дала мне зажечь свет, в квартире – тоже. Разделась и сразу забралась в постель.

    Теперь лежит спокойно и расслабившись. Будто все ее тело светится. Красивая. Хотя я знаю, что это не так.

    Я не выношу красавиц. Красавицы годятся на то, чтобы гулять с ними по улице, чтобы женщины смотрели им вслед, а мужчины завидовали, где ты раздобыл такую "козочку"? Красавицы годятся на то, чтобы ходить с ними в ресторан. Официант вдруг оживает и перевоплощается в саму любезность. Как? Хрустящие ломтики? Сделаем для вас, раки в мойонезе? Кажется, нет, но достанем!  Через минуту он уже бежит с хрустящими ломтиками хлеба, завернутыми в салфетку, и с раками. Еще через пару минут приносит два бокала чего-то, чего мы не заказывали – соседний столик, мол, угощает! И ты сидишь весь расфуфыренный, поднимаешь бокал и киваешь в знак благодарности тем, кто просто взяли бы на вилку женщину рядом с тобой и съели бы ее.

    Красавицы лишь на то и годятся – чтобы с ними показать себя. Ни на что иное не годятся.

    Это произошло вскоре после развода. Я познакомился с такой женщиной. Мы встретились на следующий же день, и я ей, наверное, понравился, так как она все время хохотала. Я действительно извергал остроумия, как гейзер. Постоянно болтал, слушал свой собственный голос и упивался его мелодией. На третьем свидании пригласил ее к себе. Не пошел на работу, сказав, что заболел. Я сделал генеральную уборку во всей своей однокомнатной квартире и сходил за продуктами. Нарезал ветчины и копченой вырезки и украсил кружочками из помидор. Сунул в холодильник бутылку водки и шампанского, достал у соседки красивых бумажных салфеток и поставил в вазу цветы. Последний взгляд, брошенный на мизансцен, заставил меня подумать, что у меня не все дома. Ну, что ж, ради такой женщины я был в состоянии сделать все, даже Лувр запихнуть в комнату. Я сел и стал ждать ее. Ну, вот и все, подумал я. Любить такую женщину! Это супер! И тот, где надо, и душа в раю.

    Она пришла. Все шло восхитительно, по плану. До тех пор, пока она не разделась. Когда она сбросила и лифчик, я почувствовал, как медленно начинаю остывать. Аж ком к горлу подошел. Она была самим совершенством, и я остолбенел. Все же я собирался заниматься любовью с женщиной, а не с совершенством. Я быстренько разделся и залез в постель, стараясь все время оставаться под одеялом, чтобы она не замечала моих волосатых ног и торчащих ключиц. Я целовал ее очень долго, слишком долго. Ничего другого я не мог сделать.

    Мы больше так и не встретились. Если бы она сделала хоть что-нибудь, чтобы поощрить меня, чтобы я смог расслабиться, может, получилось бы. Но она не сделала ничего. Красивые женщины хотят, чтобы ты за ними ухаживал. А я – из тех мужчин, которые хотят, чтобы любили их. Чувствовать некую материнскую заботу и внимание, чтобы их любили, чтобы их укутывали, чтобы ночью встали с постели и принесли им воды с похмелья. Красивые женщины на такое не способны.

    Теперь Мариела лежит рядом спокойная и расслабленная.

     – Будь со мной, – говорю ей .

     – Я с тобой.

     – Только со мной!

     – Я только с тобой, – вяло говорит она.

    Ее тон  не нравится мне.

     – Будь со мной до тех пор, пока хочешь, но только со мной, если можешь, и не предавай меня, – прошу я.

     – Ты же знаешь. – Она потягивается за бокалом.

    Я смотрю на нее.

     – Ты красива!

     – Нет, не красива.

     – Для меня ты красива.

     – Для меня ты красив, но это не главное.

     – Глупости! – злюсь я. – Можешь сказать хотя бы, что у меня красивая душа или что-нибудь в этом духе.

     – У тебя вообще нет души.

     – Неправда!

     – Ладно, – смиренно отвечает она. – Есть, но все равно, что нет.

    Я приподнимаюсь на локте.

     – Что ты мелешь?

    Она смотрит на меня.

     – Я устала, – говорит.

     – От меня устала?

     – От тебя.

    Не могу в это поверить. Мне хотелось бы, чтобы это было сказано в шутку, но она не шутит, и я с напряженностью чувствую шаги приближающегося страха.

     – Ты хочешь, чтобы мы расстались?

    В ответ она молчит, но это тоже ответ.

     – В чем дело? – спрашиваю настороженно.

     – Ни в чем.

    Я смотрю на нее. Я знаю, что она не врет.

     – Это глупо! – говорю я. – Нельзя же нам расстаться просто так.

     – Можно. Потому, что я устала.

     – И когда ты это решила? – прищуриваю глаза я.

     – Такое не садятся решать. Оно приходит внезапно.

     – И когда же это пришло? – мой голос становится гадким.

    Она не отвечает.

     – Такое не решают с бухты-барахты, – взрываюсь я. – Есть какая-то причина, и я хочу знать ее.

     – Я же сказала: я устала. В этом причина. Если бы я была с другим, это стало бы только поводом или следствием.

     – Ты мне никогда об этом не говорила.

     – О чем?

     – О том, что ты устала.

     – Я уставала постепенно.

     – Этого не может быть!

     – Может. Для тебя я всегда находилась за пределами круга, а это утомляет.

     – Ты никогда не находилась за пределами круга.

     – У тебя есть друзья, с которыми ты встречаешься, но которых я не знаю. Ты никогда меня с ними не знакомил потому, что они знают твою жену, а она красивая. А я – нет, и тебе было бы неприятно, если бы они меня увидели.

     – Это неправда!

     – Правда.

     – Мне всегда казалось, что у тебя нет желания пойти со мной на встречу с ними.

     – У тебя есть жена, с которой ты встречаешься...

     – Бывшая жена! И мы встречаемся с ней редко, только из-за ребенка. Ты это знаешь!

     – У тебя есть сын, который бывает у тебя, и тогда я не прихожу сюда. Тебе будет неприятно, если он меня увидит.

     – Ты мне никогда об этом не просила...

     – У тебя есть своя жизнь, которую я не знаю, и о которой мы с тобой никогда не беседуем.

     – Я всегда считал, что тебе так больше нравится.

     – Нравилось, но больше не нравится. Давно не нравится. Никому бы не нравилось, находиться где-то там, в самом конце.

     – Ты никогда не находилась где-то там!

     – Не будем спорить.

     – Я люблю тебя.

     – Не знаю.

     – Ты нужна мне.

     – Это совсем другое дело.

     – Не другое! То же самое.

     – К чему спорить?

     – Слушай! – говорю я. – Я хочу видеть тебя, касаться тебя, трогать, хочу, чтобы ты была со мной, рядом, поблизости, со мной, подо мной. И мне кажется, что я хотел бы жить с тобой, состариться вместе с тобой.

    Она смотрит на меня.

     – Ты это говоришь, чтобы я не ушла.

     – Я всегда говорил тебе это.

     – Ты мне никогда такого не говорил!

     – Я всегда говорил тебе, что я тебя люблю.

     – Это не то же самое.

     – То же самое!

    Она молчит.

     – Завтра заберу сына и все втроем пойдем куда-нибудь. Выйдем из карусели на пару дней, на пару часов. Сегодня я вышел и понял, что это такое. Ты знаешь, что давеча здесь побывала одна бабочка?

     – Какая бабочка?

     – В банке. Здесь, на столе, рядом с тобой.

     – Ты серьезно?

     – Совершенно.

     – Настоящая?

     – Настоящая живая бабочка.

     – И почему ты держал ее в банке?

     – Она не могла вернуться сама.

     – Ты – ребенок.

     – Не ребенок!

     – Ладно.

     – И никогда им не был!

    Оба умолкаем.

     – Я должен в чем-то сознаться, – говорю. – В чем-то, чего я тебе не говорил, ты о нем, наверное, знаешь, но я тебе этого не говорил.

    Я чувствую, что она чуть напрягается.

     – Я люблю уверенность и ясность, – говорю. – То, что у меня есть постоянная работа, заставляет меня чувствовать себя человеком. Присутствие завхоза, участкового или полицейского в случае недоразумений в доме или на улице меня успокаивает, а не нервирует. Уверенность, что ты придешь, если мы договорились, делает меня спокойным. Уверенность делает меня счастливым, а неуверенность меня пугает. Есть люди, которые сильны в отсутствии уверенности, а неясность возбуждает их. Я не такой. Я люблю знать, что я могу, чего не могу, чего от меня требуют, чего не требуют, что мне дозволено, чего не дозволено. Я могу спросить, почему что-то мне не дозволено, но я не спрашиваю. Человечество существует уже десятки тысяч лет, и мне кажется, что такой вопрос окажется слишком запоздалым. Я люблю, когда мне говорят, что и как сделать, я хочу чувствовать, что кто-то обо мне заботится, что бережет меня, опекает, тогда я чувствую себя уверенным и сильным. Любая неясность заставляет меня паниковать, а неуверенность делает меня несчастным.

    Она молчит.

     – Я одинок. Где-то существует женщина, которая является мне матерью и которая несчастна из-за того, что я не иной и что мне хорошо от того, чтоя  такой, какой я есть. Есть также женщина, которая является матерью моего ребенка, которая ненавидит меня потому, что считает, что причинила мне гораздо меньше зла, чем я этого заслужил. Где-то есть один ребенок, который завтра или спустя годы будет так далеко от меня, как далеко находится от Бога тот, кто его ненавидит. Где-то у меня есть друзья, которых становится все меньше потому, что их съедают заботы. Я одинок. Я хочу быть с тобой, пока ты рядом. Как только начнется какая-нибудь игра, я начну нервничать. Возможно, что мы опять будем заниматься любовью, и мы, наверное, будем этим заниматься, возможно даже, что я буду просить тебя остаться со мной, но я уже буду ненавидеть тебя. А я этого не хочу. Раз уже со мною такое было, и должен тебе сказать, что это противно – хочешь задержать кого-то даже ценою уступок и унижений, кого-то, которого уже не любишь и тем более не уважаешь, но хочешь, чтобы он остался рядом потому, что надеешься, что когда-нибудь ты станешь сильным и тогда сможешь ответить, отомстить за унижения и обиды. Я этого не хочу! Если хочешь, будь со мной потому, что я нуждаюсь в честности, в том, чтобы кто-нибудь меня любил и не предавал меня даже во сне. Я знаю: я прошу не мало, но одиноким меньше этого не хватает.

    Она молчит.

     – Ты со мной? – спрашиваю.

10.

    Этот день не такой, как все.

    Мариела звонила несколько раз по разным поводам, но я знаю, что она также как и я, ждет этот вечер.

    Сегодня вечером что-то произойдет, я чую шаги какого-то приближения.

    Постоянно строю в уме планы, куда бы пойти, и постоянно меняю их. Еле дожидаюсь конца рабочего дня, чтобы позвонить.

    Трубку берет теща.

    Между нами с ней полная нетерпимость. Она считает, что я испортил жизнь ее дочери, а я уверен, что если бы ее дочери не было, этот мир был бы совершенней.

     – Я заеду за сыном, – сообщаю холодно.

     – Не получится.

     – Это почему же? – спрашиваю.

     – Они пошли к врачу.

    Я торопею.

     – Что случилось?

    Мой страх вводит в нее дозу гнева.

     – Как ты можешь вести себя таким дурацким образом? – бесится она. – Ты всех нас сведешь в могилу! Всех! Что ты с ним сделал?

     – Что с ним?

    Теща на том конце начинает ныть.

     – Дочь повела его к психиатру. Ты ведь знаешь, что все и так не в порядке, только этого не хватало!

     – Но ради бога, что с ним? – выкрикиваю я.

    Она умолкает на несколько секунд, чтобы добиться лучшехо эффекта.

     – Он пытается взлететь! – мстительно отвечает она.

    Я теряю дар слова.

     – Да. Взлететь! Еще забот не хватало. И не надо больше сюда звонить, – шипит она и кладет трубку.

    Стою и недоумеваю.

     – Что случилось? – спрашивает Захари.

    Не отвечаю.

    Начинаю снова набирать номер. Слышу свободный сигнал и жду. Знаю, что сейчас теще сидит в углу старого потрепанного дивана с ветхой обивкой, смотрит на звонящий телефон, как смотрят только птицы – повернув голову и одним глазом, – и  ее губы сжаты с отвращением.

    Она на все смотрит с отвращением. На свою работу продавщицей овощей, на покупателей, на развалившуюся квартиру и в первую очередь – на меня.

    Кладу трубку и снова набираю. Свободный сигнал начинает стучать у меня в висках и натягивать гайки моего гнева. Я знаю, что сейчас она слушает мои вопли, превратившиеся в телефонные звонки, и в ней разливается мстительное злорадство от того, что я умоляю.

    Я начинаю трястись от гнева.

    Снова пытаюсь дозвониться. Удары моего сердца перепрыгивают через сигналы и путают ритм. Я испытываю безумное желание потянуть за провод эту старую сову вместе с диваном и задушить ее. И когда напрасно пытаюсь усмирить то, что во мне уже бурлит, она вдруг берет трубку, и я чуть не теряю равновесие.

     – Где они? – спрашиваю, задыхаясь.

     – Перестань звонить!

     – Не клади трубку, скажи, они в какой больнице...

     – Сказать, да! Сказать? – Ее голос становится липким. – Чтобы ты смог его похитить, как вчера, а ее избить, да? – теща начинает кипятиться. – Но я ей сказала: буду ходить, буду стучаться, буду просить, но отправлю тебя за решетку!

     – Где мой сын? – выкрикиваю.

    Она умолкает на секунду, затем быстро бросает трубку.

    Я ищу сигареты, но ничего не вижу.

     – Что-то неладное? – испуганно спрашивает Захари.

    Он боится всего. В этом мире ходят и поджидают всякие беды, и если они охотятся на кого-то, то это на Захари. Он больше всего боится умереть. Эта мысль просто отравляет ему жизнь. А самая большая угроза – болезни. Теперь он косится на меня. Для него я – облако бациллов.

     – В чем дело? – спрашивает он.

    Телефон звонит. У меня в голове мелькает мысль, что это, может, жена, что она сейчас сидит в каком-то кабинете и нуждается во мне, так как нашему сыну нужна помощь.

    Я бросаюсь к телефону.

     – Я тебя не оставлю в покое, я тебя уничтожу! – решительно палит в меня теща и, опасаясь того, что я возьму слово, быстро кладет трубку.

    Я ухмыляюсь зло.

    Знаю, что ее молниеносная угроза ее не успокоила. Теперь она взбешена. Ей хотелось бы сказать мне медленно и подробно, детально и красочно, как она меня уничтожит. Сейчас она, наверное, ходит взад-вперед по квартире и делает бессмысленные движения, строя планы о моем полном уничтожении потому, что мы с ней враги. И чем фанстастичней ее планы, тем  больше она бесится, а чем четче представляет себе мои мучения, тем  больше ее удовлетворенность.

    У меня дрожат руки, и я с трудом закуриваю.

     – Тебе плохо? – осторожно спрашивает Захари и на всякий случай встает чуть подальше.

    Наконец я закуриваю.

     – Она повела сына к психиатру, – говорю, и голос у меня дрожит. – Я готов ее убить и содрать с нее кожу заживо! И зачем?! Потому, что он захотел взлететь.

    Захари задумывается и немного успокаивается. Начинает ковырять зубочисткой в зубах и цокать языком.

 – Если она сумасшедша, то доктор может и не быть, – говорит он не совсем уверенно. Может потому, что его жена тоже врач?

    Его догадки не могут меня успокоить.

     – И его напичкают лекарствами, да? – спрашиваю. – А при его здоровье (я никогда не говорю "в его состоянии", всегда говорю "здоровье") ничего не стоит ему забыть, что хотел летать. Знаешь, что он сказал мне вчера, когда находился в комнате и махал руками? Я спросил, не говорил ли ему кто, что он не сможет летать, а он совершенно серьезно мне ответил: "Никто не говорил, но если еще немножко напрячься..."

    Захари перестает ковырять в зубах.

     – Я до такого не додумывался, – признается он.

     – А его сразу начнут пичкать лекарствами? – спрашиваю.

     – Вряд ли, но было бы лучше, если ты его заберешь, – оживляется Захари.  – Знаешь, мне иногда снится, что я летаю. Чертовски хорошо летаю. Будто всю жизнь только и летал.

     – А я больше не летаю, – признаюсь. – Не помню, когда летал в последний раз. В детстве летал часто.

    Захари качает головой.

     – Очень хорошо. Правда, во сне, но все равно хорошо!

     – Но он не сумасшедший! – не могу совладеть собой я. – Не сумасшедший из-за того, что хочет летать.

     – Да нет же, – говорит Захари, но я чувствую в нем какую-то неуверенность.

     – Что? – спрашиваю настороженно. – Ты тоже думаешь, что?...

     – Нет, – отвечает он, – но врачам не нравится этот фокус с полетом.

    Мы умолкаем.

     – Но я до такого действительно не додумывался, – признается Захари. – Что можно напрячься. Никогда не додумывался!

    Мой маленький мальчик, мой странный мальчик. Что они собираются с тобой делать? Но я им тебя не отдам! Как мне узнать, где ты? Не знаю. А надо! Объездить больницы и кабинеты? Не успею.

    А надо!

    Надо повидаться с ним, сказать, как себя вести. Не верить им! Добраться до жены и вырвать его у нее из рук. Я представляю, как бегаю по больницам и начинаю задыхаться.

    Мне не успеть!

    Однако, могу подкараулить их у дома.

    Пытаюсь поймать такси, но они все куда-то пропали.

    Трамвай едет медленно до отчаяния. С последней двери пробираюсь вперед, судорожно представляя, что хоть немного сокращаю расстояние.

    Выхожу и бегу, сломя голову.

    У дома – детская площадка с песочницей, горкой, качелями и несколькими скамейками. Отсюда неплохая видимость. Буду видеть подъезд и не пропущу их.

    Вокруг играют дети и не замечают меня. Я сижу, перекинув ногу на ногу, и держу подъезд под прицелом. Время от времени оглядываюсь, как бы они не подошли из-за спины и я бы их не заметил в последнюю минуту.

    Не знаю, идет ли время. Мне кажется, что я жду жутко долго. Время от времени меняю ноги и снова оглядываюсь. Дети продолжают играть, но одна из девочек заметила меня и уже несколько раз косится в мою сторону, будто изучает. Немного погодя она собирает остальных детей и шепчет им что-то, взглядом указывая на меня. Остальные тоже смотрят на меня вперемежку с чем-то, чего мне некогда разгадывать, а затем снова разбегаются.

    Сижу и держу подъезд под прицелом. Со стороны все кажется, как давеча, но я чувствую, что вокруг что-то изменилось.

    Да. Это дети. Они делают вид, что играют, но на самом деле начинают наблюдать за мной. Девочка, которая заметила меня первой, стоит передо мной и смотрит на меня в упор. Я ей улыбаюсь, и это ее вспугивает, так как она поворачивается и уходит в тот конец площадки.

    Я чувствую беспокойство и начинаю испытывать ощущение, будто меня заподозрили, как когда-то было с женой. В какой-то момент я понимаю, что что бы я ни делал и как бы я его ни делал – озираюсь ли, меняю ли ноги, даже чешу ли себе нос, я все делаю, как заподозренный. Вся эта ситуация начинает меня злить. Дети продолжают наблюдать за мной, и я уже нисколько не сомневаюсь, что они заметили мою нервность. Не отрывая глаз от подъезда, я слежу за ними периферическим зрением. Некоторые из них совсем наглеют, проходят мимо, чтобы продемонстрировать смелость. Опасность их будоражит, но по их лицам видно, что они боятся.

     – Эй! – кричу старшему.

    Все застывают на месте. Парнишка останавливается, как прикованный, и смотрит на меня с испугом, будто удивившись, что я умею говорить. Более трусливые готовы умчаться.

     – Я дам тебе денег, – говорю. – Купи мне сигарет.

    Мальчик начинает шевелить мозгами. Остальные стоят и смотрят, чувствую, что даже не думают. Они не слышали, что я сказал, но готовы сразу же разбежаться.

     – Почему? – спрашивает наконец мальчик, не делая ни шагу ни вперед, ни назад.

     – Потому, что я курящий, – отвечаю.

    Только теперь остальные понимают, о чем речь, и начинают соображать. Они находят, что в моих словах есть какая-то логика, и это окончательно утверждает в них подозрения.

     – А почему сам не купите? – выкрикивает малыш, который стоит, как он считает, в безопасном расстоянии от меня.

     – Потому, что я жду здесь друга и боюсь его не упустить.

    Ребята обмениваются взглядами.

     – Какого друга? – спрашивает один из пацанов.

     – Одного мальчика. Он живет вон там, где тот балкон.

    Дети прослеживают за направлением моего жеста. Паренек постарше пинает песок перед собой и обращается к остальным.

     – Того, умственно отсталого! – разочарованно говорит он.

    Меня будто пронзило электричество. Выражение пацана кажется мне настолько гадким, что если бы он стоял поближе, я бы ударил его по лицу.

     – Кто тебе это сказал? – пытаюсь совладеть своим голосом.

    Он пожимает плечами.

     – Это все знают. Весь район. Вот, они тоже подтвердят, – указывает он рукой на остальных.

    И так как я молчу и смотрю на них, он будто чувствует себя обязанным объяснить.

     – Несколько дней назад, когда мать привела его сюда и оставила, он сел на корточки на лужайке и уставился в землю Мы подумали, что собирается срать и забыл снять штаны. Он просидел так дотемна, а мать не пришла за ним. На следующий день он снова сел туда же.

     – Вы с ним не разговариваете? – спрашиваю.

    Парень с пренебрежением пожимает плечами. Остальные стоят и смотрят на меня.

     – Я спросил его, что он делает? – встревает девочка, которая первая заметила меня. – А он говорит: "Если бы я мог, я ждал бы и ночью", именно так и сказал: "Если бы я мог, я ждал бы и ночью".

    Паренек постарше пожимает плечами и смотрит на меня.

     – Псих да и только!

     – Сегодня мать повела его в психушку, – вмешивается еще один мальчик.

    Я вскакиваю с места.

     – Откуда тебе известно!

     – Ну, его бабушка так сказала моей маме. Но они вернулись.

     – Кто вернулся?

     – Ну, они, его мать и он. Вернулись из психушки давеча. Там, наверное, не принимают детей.

    Я бегом поднимаюсь по лестнице и принимаюсь звонить.

     – Не надо звонить, – говорит из-за двери теща.

    Значит, пока я сидел внизу, они смотрели в окно.

     – Я хочу повидаться с Кириллом!

     – Нет его – слышу ее голос .

     – Я знаю, что он здесь!

     – Он здесь, но ты его не увидишь.

    Снова звоню. Она молчит. Начинаю колотить в дверь. Из соседней квартиры выглядывает какой-то мужчина. Теща, видимо, смотрит в глазок, так как сразу начинает орать:

     – Заше-е-ев, вызывай полицию! Этот сломает дверь!

     – В чем дело? – спрашивает Зашев. – Что происходит?

    Он из тех, кто всегда хочет знать, что происходит. Просто, если они не узнают, ничего бы не случилось.

     – Я хочу повидаться с сыном, – говорю.

     – Ну, и хорошо, – соглашается Зашев и приподнимает брови. – Но надо соблюдать порядок!

     – Вот именно. Теперь моя очередь.

     – Не надо стучаться, – говорит он. – Хуже будет.

    Я продолжаю звонить и стучаться.

     – Я ей сверну шею!

     – Не надо, – добродушно уговаривает меня Зашев, слегка и нежно дергая меня за руку.

     – Заше-е-ев! – орет с другой стороны теща. – Вызывай полицию! Этот нас зарежет.

     – Не зарежет, – успокаивает он ее и смотрит прямо в глазок.

     – Открывай, а то сломаю дверь!

     – Не надо, – смирно уговаривает меня Зашев.

    Я быстро спускаюсь по лестнице.

    Обегаю дом и врываюсь в первую телефонную будку.

     – Алло, Станини!

     – Да! – резко отвечает она в трубку. – Теперь начнеш телефонную атаку, да? – в ее голосе слышна насмешка, но я знаю, что должен вытерпеть.

     – Я хочу повидаться с сыном.

     – Не стучись в дверь и не становись смешным.

     – Я хочу повидаться с сыном! – выкрикиваю я.

     – Ты его не увидишь – холодно отвечает она, и от  ее  голоса я холодею. – В прошлый раз я испортила тебе вечер, теперь ребенка с тобой не будет, и ты сможешь наверстать упущенное с... – она многозначительно умолкает.

    Сука!

     – Я должен повидаться с сыном, – чуть не плачу я, так как знаю, что пытка только начинается.

     – Скажи, ты все еще встречаешься с тоой тряпкой? – спрашивает она, и  ее голос липнет ехидно..

    Кровь начинает гудеть в моей голове.

     – Послушай, – говорю, – я хочу повидаться с сыном и вообще не собираюсь с тобой разговаривать.

     – Значит, защищаешь ее, да?

     – Да! – отвечаю со злостью. – Защищаю!

     – Раз так, ты его не увидишь, – мстительно заявляет Станини, и по ее голосу я понимаю, что она готова положить трубку.

     – Погоди! – говорю я. – Прошу тебя, не клади трубку, Станини, умоляю...

     – Что? – по-хамски спрашивает она

     – Пойми, я хочу повидаться с сыном! Сейчас же! Немедленно! Я на все согласен, лишь бы увидеть его.

     – На все?

    Я медленно сглатываю.

     – Да.

     – Даже согласиться, что Мариела, ведь так звали т у, – негодяйка?

    У меня сердце подступает к горлу. Вот, значит, какой ценой!

    И я знаю, что заплачу.

     – Да – соглашаюсь глухо.

     – Что?

     – Да! Да! Да! – выкрикиваю. – Негодяйка! Это тебя успокаивает?

    Она удовлетворенно хихикает. И я понимаю, что это была чистой пробы западня.

    В ушах начинает гудеть.

     – Я поднимусь наверх и сломаю дверь! – процеживаю.

     – Поднимись, – предлагает она.

     – Давай договоримся, – снова умоляет мой голос. – Мне не стоит торчать здесь.

     – А ты и не торчи! Поднимись и сломай дверь.

     – Ты ведь знаешь, что я этого не сделаю.

     – Конечно, ведь ты не посмеешь.

    Мне едва удается совладеть собой.

     – Не поэтому, а потому, что если я поднимусь, вытру тобой всю заплесневевшую квартиру.

     – Ого! – ее  голос становится жестким от не очень хороших воспоминаний.

    Она резко бросает трубку.

    Снова дозваниваюсь. Звоню долго. Я знаю, что она ответит. Она сейчас просто вносит разнообразие в свой вечер, а ненавидя меня "вообще", вносит разнообразие в свою жизнь.

    Наконец отвечает.

     – Ну, что? – спрашиваю зло. – Тебе доставляет удовольствие, чтобы я стоял тут внизу и ныл?

     – Нет, – говорит.

     – Значит, тебе этого мало?

     – Да, мало, – признается она. – Это просто ничто!

     – А тебе чего надо?. Чтобы я ползал на четвереньках, чтобы я волочился, выл?

     – И чтоб тебе было больно, – заявляет она. – Чтобы я видела, как ты страдаешь. Это, возможно, доставит мне небольшое удовольствие и чуточку утешит.

     – Иначе не сможешь заснуть, да?

     – Нет, не смогу.

     – Неужели ты меня так ненавидишь?

     – Даже больше.

     – Гораздо больше?

     – Настолько больше, что мне становится хорошо, когда я думаю о тебе.

     – Ты и сына так ненавидишь, да? – спрашиваю.

    Она умолкает.

     – Если не удается отомстить мне, ты мстишь ему. Небольшие дозы мести для него, ведь он мой сын, небольшие дозы, которые ежедневно тебя успокаивают, не так ли? А себя оправдываешь, думая, что наказываешь его за проступки. И каждое наказание – это месть мне. И он с пеленок стал защищать себя, стараясь не допускать проступков, не говорить недозволенного, не думать о недозволенном, не так ли?

    Наконец до нее доходит.

     – Тварь! – шипит она.

    Трубка застывает у меня в руке, и где-то вокруг слышен свободный сигнал.

    Я ударяю ладонью косяк будки. Боль просачивается из тьмы, накопившейся во мне. Но совсем понемногу.

    Я поднимаю голову и смотрю в окно, где горит свет. Там наверху – мой сын.

     – Эй, Кири-и-лл! – кричу я.

    Вокруг тишина.

    Пинаю что-то ногами. Нет, я буду за него бороться!

     – Послушай! – выкрикиваю. – У меня тоже есть право на него! Ты меня слышишь? Я отвоюю это право. Эти дни, часы, минуты, которые мне принадлежат по праву! Ты меня слышишь? И прошлое отвоюю. Все!

    Окно потухает.

    Мой милый мальчик, мой маленький одуванчик, ну, хоть выгляни в окно. Чтобы я смог тебя увидеть! Только увидеть. Прошу тебя, выгляни. Что они с тобой сделалы, раз ты не выглядываешь?

     – Ки-и-ри-и-илл!

    Окно все также темнеет.

11.

    Сил моих больше нет. Меня колотит. Я иду, перепрыгиваю через лужи. Куда? Не знаю. Сокращаю расстояния. Я полон чего-то темного, как грязь, через которую я перепрыгиваю.

    Где-то мелькает лицо Мариелы. Я знаю, что она ждала, стояла и ждала, смотрела на часы и ждала, пока не дошла до предела. Но мне не больно. Затем вернулась домой и снова стала ждать, но уже без радости, что могу позвонить. Мне не больно. Я могу пойти к ней и, наверное, должен пойни, но я знаю, что теперь не скажу ей ничего, ничего ей не стану объяснять, да и она ни о чем не спросит, будет стоять напротив уставшей и уже безразличной ко всему, хотя на самом деле будет спрашивать себя: п о ч е м у, почему с нами все так вышло? Будто я знаю, почему. И поскольку так ничего и не поймет, она не сможет и удалить эту липкость во мне. Не сможет меня утешить. Да и мне этого не надо. Потому, что я несчастен. Я – ничто.

    Когда я захожу в ресторан, в меня ударяет сигаретный дым и шум, как из улья.

     – Рюмку виноградной. Нет, две! – обращаюсь к официанту.

    Напротив меня садится молодой человек.

     – И мне одну! – заказывает он.

    Я закуриваю и смотрю в никуда. Никуда не смотрю.

     – Женщина, да? – спрашивает мужчина.

    Я знаю, что я не похож на человека.

     – Нет.

     – Если женщина, забудь про нее.

     – Нет, – признаюсь, – сын! Его считают сумасшедшим потому, что он хочет летать.

    Мужчина быстро что-то соображает.

     – Значит, он сумасшедший! – говорит он. – Раз сказал им об этом!

     – Он еще ребенок, – пытаюсь защитить сына.

     – Тем хуже! Нам с тобой не поверят, и все может обойтись. Но у него дела плохи.

    Он настолько уверен, что я начинаю его ненавидеть.

     – Ты с ума сошел? – спрашиваю.

     – Нет, не сошел, я пьяный. А я пьяный потому, что пью. А пью потому, что я говно, но знаю это. Остальные не знают и не пьют. И если бы я мог летать, знаешь, кем бы я был?

     – Нет.

     – Летающим говном! – довольный говорит он. – А знаешь, почему я до этого докатился? А? Потому, что они меня съели – вдруг выкрикивает он: – Съе-е-ли! Все меня съели! Как моль съели!

    Все вокруг оглядываются на него.

    Это внимание, видимо, напоминает ему о ином времени или о иной ситуации, так как он поднимает рюмку.

     – А́ , ваше здоровье! – довольный говорит он многочисленной публике.

    Все тут-же отворачиваются.

     – Видел? – спрашивает он. – Видел? Хотят услышать еще что-то. Чтобы я сказал это. Они может о нем думают, видят его, знают его, оно колет им глаза, но хотят, чтобы кто-нибудь иной встал из-за стола и сказать об этом, потому, что все они говна. Поэтому и не умеют летать, потому, что боятся. А если их заставят полетет, обосрутся от страха. Ну и осадки же будут!

     – Моя жена с учительницей, – говорю, – с самого начала сговорились  против него. А он это знал и защищался. Но в какой-то момент не выдержал.

     – В том-то и вся хитрость в этой жизни. Устоять! Тогда и будешь жить как черепахи, триста лет.

     – Против мышей устоял, против темноты устоял, а против бабочки не смог устоять и растворился.

     – Какой бабочки?

     – Которая летает.

     – Один мой друг тоже также. Был не очень в порядке и под рубашкой носил крылья. Его прозвали Горбатым. Эй, Горбушка, Горбик, но ему было по барабану. После работы приходил домой, запирался, спускал шторы, снимал рубашку и начинал летать по квартире. Захочет яичницы – летит на кухню и жарит. Захочет пить – летит к холодильнику, делает коктейль и снова летит в гостиную, выпить. А захочет повесить картину, не надо класть на стол, подниматься на стул, да и чтобы кто-нибудь держал тебя, чтобы ты не упал. Летает и вбивает гвоздь. Сколько раз он у меня картины весил. Но как-то раз и он также – не выдержал. Открыл окно и полетел. И было-то невысоко, черт побери, только пятый этаж. Но сторож пальнул в него.

     – Да, но он хоть немного полетал!

     – Вздор! Все говорили, что это был никакой не полет, а он просто бросился с пятого этажа потому, что жена его трахалась с каким-то, у кого было плоскостопие. Она действительно была дрянью.

     – Кто?

     – Его жена. Не знаю, что ей нравилось у того с плоскостопием.

     – И сторож застрелил его, да?

     – Кого?

     – Мужа ее.

     – Кого?

     – Той дряни.

     – Какой сторож?

     – Ты же сказал!

     – Ничего я не говорил. Я же тебя не знаю, как я мог сказать тебе?

     – Врешь!

    Он обижается.

     – О чем?

     – Обо всем?

     – Вру, – признается он. – Однако, тебе приятно слушать, когда говорят, что кто-то летал, не так ли?

     – Приятно. Не сердись, но мне обидно, что мыши съедят бабочку.

     – Какие мыши?

     – Те, в темной кладовке.

     – Какую бабочку?

     – Голубую, с черными точечками. По мне, она совсем простая. Не какая-то там модница и не годится в пищу. Я, например, ее бы не съел. Но они съедят.

     – Съедят.

     – Так не честно!

     – Не честно, однако съедят. – Если она не хочет, чтобы ее съели, пускай летает.

     – Да, но она в банке.

     – Считай, что уже съедена. Если не мышами, то молью. Эй, красавица, ну-ка , принеси еще по одной!

     – Какой молью?

     – За здоровье моли! – выкрикивает он и поднимает пустую рюмку.

    Но присутствующие уже не клюют на эту удочку. Только кто-нибудь очень любопытный или новенький засматривается на нас. Но тут нет ничего интересного. Мы выпиваем и сидим себе с самым невинным видом.

     – Знаешь, мне пора, – говорю.

     – Куда?

     – Не знаю!

     – Зачем?

     – С чего-то надо начинать. Сегодня ночью буду стеречь бабочку от мышей.

     – Сам не справишься, – говорит он. – Я с тобой. Но лучше взять еще кого-нибудь с нами. Видишь вон того за соседним столиком? Мы должны взять его с собой.

     – Он может не захотеть.

     – Захочет. Как только я его увидел, я понял, что захочет.

     – Но как ты ему объяснишь?

     – Вот увидишь, он сразу все поймет. Эй, братец, пойди ка сюда.

    Тот сразу встает с места и подсаживается к нам.

     – Пойдеш с нами? – спрашивает мой сосед.

     – Да!

     – Сегодня ночью придется стеречь одну бабочку от моли.

     – От мышей и крыс, – исправляю я его.

    Тот ни о чем не спрашивает. Видимо, ему не впервой.

    Мы встаем из-за стола и на темной улице расходимся, обещав друг другу, что всю ночь каждый из нас будет стеречь.

12.

    Шагаю и подстерегаю. Вокруг – никого. Я шагаю и подстерегаю.

    Улицы пусты, кое-где горят окна, и я знаю, что никто меня не замечает.

    Шагаю и подстерегаю. Какой-то мужчина выскакивает из переулка, озирается и быстро поворачивает на соседнюю улицу. Я ускоряю шаг и застигаю его. Держусь в нескольких шагах от него, но не отстаю. Чувствую, что это его раздражает. Я знаю, что должен привлечь его в нашу команду, но не знаю, с чего начать.

    Ускоряю шаг. Он тоже ускоряет. Но я проворней. Когда я выравниваюсь с ним, он бросает на меня испуганный взгляд. И я начинаю хохотать. И так, как хохочу, отстаю. Успокаиваюсь и снова устремляюсь за ним. Он тоже начинает бежать..

     – Посто-о-ой! – кричу негромко потому, что никто не должен меня слышать.

    Застигаю его и хватаю за плечо. Он застывает на месте.

     – Я знаю, что ты прячешь. Зна-а-аю! – говорю и стукаю его по спине.

    Он шарахается от испуга.

     – Не бойся, – говорю.

    Он ускоряет шаг.

     – Я знаю, что ты будешь делать, придя домой, – говорю, идя за ним. – Будешь жарить яичницу и летать, будешь делать коктейли и летать. Только не открывай окно!

    Он убегает.

     – Эй! Ты меня слышишь? Ба-боч-ка! Не открывай окно!

    Я уже совсем рядом.

     – Не открывай окно, слышишь! И не верь в ту историю про твою жену и мужика с плоскостопием!

    Он быстро заходит в какой-то подъезд, хлопнув дверью у меня под носом. Я слышу, как он бежит по лестнице.

    Но меня не проведешь. Не буду гнаться за ним. Встану здесь и начну стеречь.

    Через минуту загорается окно. Высовывается голова, и я знаю, что он смотрит в мою сторону.

    Машу руками.

     – Эй! – кричу негромко и машу руками. – Не открывай окно! Слышишь!

    Голова исчезает. Я сторожу. Где-то рядом бегают мыши и крысы и они запросто съедят ту бабочку наверху.

    Голова снова мелькает в окне.

     – С-с-т! – поднимаю  палец к губам. – Спи-и-и! Ты спи, а я постерегу. Слышишь? Только не открывай окно!

    Окно потухает.

    Я стерегу.

    Когда машина останавливается и я вижу мигалку на ее крыше, я понимаю, что они тоже, как и я, пришли  стеречь бабочку.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                                  Светящиеся люди

1.

    Мне знаком этот страх, он появляется каждый раз после выпивки. Тогда во мне возникает ощущение нечистой совести и вины, как и теперь. Во мне клубится какая-то планетарная вина. Так и хочется свернуться где-нибудь в темном углу, закрыть глаза и исчезнуть.

    Закуриваю. Наконец мне удается закурить, и я мельком озираюсь. В этот ранний час люди кажутся лучистыми, и мне становится не по себе. В эту минуту мне нужен кто-нибудь, кто сел бы рядом, я потягивал бы пивка и говорил бы, а он вбирал бы в себя чуточку моей судорожности. И чтоб этот кто-то обязательно был бы очень близким мне человеком. С чужими не получается.

    В конце ближайшей подворотни замечаю телефонный автомат.

    – Можно Мариелу?

    – Нет ее.

    Голос на том конце определенно врет.

    – Поищите, пожалуйста, она может где-нибудь в соседней комнате или в коридоре, – предлагаю миролюбиво.

    – Сказано было, нет ее! – на этот раз голос звучит более убедительно. – Что ей передать? Кто звонит?

    Я сосредотачиваюсь на чем-то, что не во мне.

    Знаю, что сейчас Мариела сидит напротив своей сослуживицы и напряженно пытается расслышать некоторые из слов.

    – Почему вы молчите?

    – Не могу решить, что надо ей передать.

    На том конце фыркают.

    Желания вспыхивают в темноте, и от чего-то, чего я не знаю, а может, знаю, неожиданно тухнут. По крайней мере так происходит со мной. Может, во мне нет того, от чего они могли бы вспыхнуть и не угасать, а может, этого нет не только во мне. Возможно, его него и в воздухе вокруг.

    – Ну, что, надумали?

    Желания похожи на людей. Живые могут радоваться, мучиться, держать тебя в напряженности, но всегда требуют более-менее считаться с ними. Мертвые желания не требуют ничего, не больше одного доброго слова.

    – Ну, пускай будет жива-здорова! – говорю и, не дождавшись ответной реакции, вешаю трубку.

    Стою с минуту, затем выхожу из подворотни и иду вниз по улице. Теперь лучше! Хотя бы не приходится говорить, а на самом деле – врать другому и себе, что с сегодняшнего дня буду держать себя в руках, буду знать, где и что говорить, сколько пить и когда встать из-за стола и уйти. Что знаю, в чем смысл жизни или что хотя бы для меня она не имеет никакого смысла Теперь я просто посижу один и как только во мне выясниться мысль о том, что ничто в этом мире не имеет смысла, в том числе и жизнь, и в первую очередь она, пойму, что нахожусь в своем привычном равновесии.

    В пиццерии на углу заказываю разливного пива и после первых же глотков перед глазами начинает светлеть.

    Вокруг снуют люди, но они уже не кажутся такими лучистыми, и мне лучше.

2.

    Как только я захожу, Захари и Ангел поворачиваются ко мне.

    – Привет! – здороваюсь коротко.

    Ангел отвечает как-то невнятно.

    Во мне зарождается подозрение.

    – Они что, звонили что ли? – бросаю наугад и, видимо, попадаю в "яблочко", так как Захари кидает быстрый взгляд в сторону Ангела.

    – Звонили, – отзывается тот.

    Сажусь на стул и вытягиваю ноги.

    – Интересно, сколько места потребуется, чтобы похоронить меня? – спрашиваю.

    Захари смотрит на меня с испугом. Он что, думает, что будет жить вечно?

    Достаю сигарету и пытаюсь совладеть дрожью рук. А те оба от нечего делать наблюдают за мной. Я пускаю облачко дыма, стараясь придать ему форму бублика, и начинаю хохотать.

    Это их окончательно поражает.

    – Ладно, братцы! – говорю я. – С каждым бывает, не так ли?

    Захари принимается рассматривать свои ногти. Ангел более порядочен. Он смотрит на меня с соучастием.

    – Ничего не поделаешь, – признаюсь я. – Я немного выпил! И докатился до того! Не докатился бы до того, если бы не появился тот горбатый, чертов горбун! И как ты думаешь, что он прятал под рубашкой? – спрашиваю непосредственно Ангела.

    Он не знает, что ответить.

    – Крылья! – говорю.

    Ангел прямо-таки ошарашен. Он достает из своего крохотного стола бутылку коньяка и бросается за рюмкой.

    – Вот именно! – говорю я. – Крылья! И знаете, зачем они ему?

    Захари косится на меня.

    – Выпив несколько бутылок, летит в туалет писать!

    У Ангела отвисает челюсть.

    – Что ж, у каждого своя судьба! – бросает он глубокомысленно, налив с не свойственной ему щедростью себе и Захари. – Главное, чтобы мы были живы-здоровы!

    Это его любимая фраза, я давно ее не слышал.

    – Нам позвонила мадам Стефани, – Захари залпом выпивает содержание своей рюмки и старается не смотреть на меня.

    Я настораживаюсь.

    Мадам Стефани – сестра моей тещи, пятидесятилетняя толстуха с лицом без единой морщинки, и жидкими выбеленными волосами. До недавнего времени ее  голубые глаза трезво следили за зигзагами нашей с женой ненависти, и положа руку на сердце, я должен признаться, что она великолепно уравновешивала ситуацию. Она дружила с обоими враждующими сторонами и вливала в нас сил. Без нее давно были бы "побежденный" и "победитель".

    – И на кой черт она звонила? – недоумеваю я.

    – Ведь надо было кому-нибудь сообщить тебе об этом.

    – О чем надо было сообщить?

    – О жене. О твоей бывшей жене! – уточняет он.

    Сигарета у меня потухает.

    – Что о бывшей жене? – спрашиваю с подозрением.

    – Ты сейчас откуда? – спрашивают в свою очередь Ангел.

    – Из вытрезвителя, откуда! – отвечаю резко.

    – Ну, тогда.... Хочешь сказать, что... – Ангел теряется. – Хочешь сказать, что ты ничего не знаешь, да?

    Я откидываюсь на спинку стула и беру обоих на прицел.

    – Что с вами? Что я должен знать?! – спрашиваю настороженно.

    Захари испуганно бросает взгляд в сторону Ангела.

    – Мадам Стефани позвонила, – мямлит тот. – Твоя жена... Значит так, очень жаль! – Ангел смотрит испуганно.

    – Жена что? – не могу понять.

    – Попала в аварию и... Ну, что делать, такова жизнь!

    Теперь должна прозвучать его фраза: "Главное, чтобы мы были живы-здоровы", но он этого не говорит.

    Я сижу молча несколько мгновений, затем встряхиваю головой.

    – Вы о Станини?

    На лице Ангела выступают пятна.

    Я поворачиваюсь к Захари. Он взирает на свои ногти. Я начинаю взирать вместе с ним и вдруг совершенно четко замечаю страх. Он подползает ко мне, и я быстро подбираю ноги.

    Каждый, почувствовав страх, норовит свернуться в клубок.

    – Кто еще был в машине?! – спрашиваю севшим голосом.

    – Она и ее подруга.

    Захари продолжает взирать на свои ногти.

    – А Кирилл? – слышу свой голос.

    Ангел охвачен ужасом.

    – Нет, нет!. Ребенок не был с ними.

3.

    Пробежав по коридору детского сада, открываю дверь. Какая-то женщина перекрывает мне дорогу.

    – Кирилл! – говорю.

    – Подождите...

    – Я за Кириллом! – мой взгляд судорожно мечется среди детворы.

    – Он сегодня не приходил.

    – Кирилл!

    – Да! Утром никто из вас его не приводил.

    На улице мне удается поймать такси и я диктую адрес. По спине бегают мурашки. Смерть возбуждает. Особенно, если чувствуешь ее шаги где-то рядом.

    Расплачиваюсь с таксистом и бегом поднимаюсь по лестнице. Только открываю входную дверь, и из гостиной выглядывает мадам Стефани.

    Она с испугом смотрит и узнает меня.

    – Где Кирилл? – спрашиваю.

    Она всхлипывает.

    – Здесь.

    Из гостиной доносится беспомощное скуление тещи, которое на миг утихает, а затем снова набирает силу.

    – Не заходи к ней! – Стефани разводит руки в стороны.

    – Нет, не буду! – говорю и захожу на кухню.

    Она сжимает мне руку. Прежде, после какой-нибудь из семейных битв, когда я чувствовал, что меня покидают силы, она также сжимала мне руку: мол, держись! И я держался.

    – Как это произошло? – спрашиваю.

    Она бессмысленно качает головой.

    – Как это произошло? – переспрашиваю.

    – Ее подруга пришла  вчера вечером и они пошли куда-то вдвоем.

    – Я знаю эту подругу?

    – Учительница Кирилла.

    – Лина?

    Стефани всхлипывает.

    – А дальше что?

    – Лина была за рулем. Машина врезалась в поручни Дырвенишкого моста, упала и сгорела. Если бы за рулем была Станини, этого, может и не случилось бы.

    Мы умолкаем. Я пытаюсь собраться с мыслями.

    – Я пришел за Кириллом, – говорю наконец.

    Имя сына заставляет ее вздрогнуть.

    – Не знаю! – испуганно говорит она.

    – Он – мой сын.

    – Да – соглашается она неуверенно.. – Впрочем, ты прав!

    – Где он?

    – Спит! – роняет она, не скрывая злости. – Он не только умственно отсталый, но и безо всяких чувств. Будто вокруг ничего не происходит!

    Пройдя коридор, открываю дверь.

    Постель пуста. Выхожу на балкон.

    Кирилл стоит, подперев подбородок на поручни, и смотрит неведомо куда. В углу чернеет какая-та кучка, а стена вся в копоти, будто горел огонь.

    – Вы что, пытались поджечь дом? – спрашиваю у Стефани.

    – Это все – твой сын.

    Пинаю кучу и подхожу к Кириллу.

    – Привет!

    Он поворачивается и смотрит на меня.

    Присматриваюсь к его лицу, чтобы заметить что-нибудь из ужаса, витающего в этом доме. Но оно спокойно. Может, это и к лучшему – что он лишен эмоций.

    – Я хочу, чтобы ты пошел со мной и остался у меня. Навсегда! – говорю очень тихо.

    Он берет меня за руку.

    Будто только этого и ждал.


                                                                              + + +

следует

Право страха / мой роман онлайн / часть вторая