Тази страна ПОЖЕЛАЙМИ ! /приказка/ няма грешка в заглавието

amazingly




      Тази страна ПОЖЕЛАЙМИ !



       Имало една странна страна. Казвала се ПОЖЕЛАЙМИ.

        – Пожелай ми да се уча добре – казвало сутрин момченцето на майка си.

       Тя му пожелавала и то през деня получавало отлични бележки.

        – Пожелай ми днес работата да ми спори – казвал зидарят на минувача.

       Той му пожелавал  и зидарят през деня построявал хубава къща.

        – Пожелай ми този ден в моята картина да покажа всичко, на което съм способен – казвал художникът на своя съсед.

       Той му пожелавал и художникът през деня рисувал прекрасна картина.

       Чудна страна била ПОЖЕЛАЙМИ.

       Един ден в нея пристигнали трима мъже. И тримата били избягали от една държава.

        – Ще пожелаете ли нещо и на нас? – попитали и тримата, като разбрали, че всичко, което си пожелавали хората в тази страна се сбъдвало.

        – Да – казали жителите на ПОЖЕЛАЙМИ.

        – Пожелайте ми да бъда богат – помолил първият.

        – На мен ми пожелайте да срещам само добри хора – помолил вторият.

        – На мен ми пожелайте да се върна в родината си и с каквото мога да ѝ помогна  –  помолил третият.

       Те пожелали само  желанието на третия  да се сбъдне.

       Това станало в чудната страна ПОЖЕЛАЙМИ, където хората си пожелавали не това, което могат да получат, а това, което могат да дадат.

       Чудна страна била тази страна ПОЖЕЛАЙМИ.

       Казват, че в нея хората били щастливи.

 

 

 

приказка от моята книга  Белият коминочистач
 

 

 

ГНЕВНО ! за:/ Безценни съвети от Брюксел: Как да оцелеем, ако джихадист насочи оръжие срещу нас

Публично к стенке и РАССТРЕЛ!

Безценни съвети от Брюксел: Как да оцелеем, ако джихадист насочи оръжие срещу нас

цитат от статията : "В случай, че оръжието е насочено право в някого, спасение може да бъде той да изрече "Аллах акбар" ("Аллах е велик"). Отчита се, че при атентатите от 13 ноември в Париж някои от хората са били пожалени от терористите благодарение точно на този израз, използван навреме. "


статията е публикувана в БЛИЦ на 23 ноември 2015 г.

Определено не е за коментар нито статията, нито съветите.

Но определено е за въпроси и за гняв!


допълнение: Искам да съм жива и при такава "среща", но това: Аллах акбар няма да го запомня. Аз  съм с ниско  IQ






това е президентът на България /споменавам го, ако някой случайно е забравил кой е този/

Не се страхува само последният глупак...

Борис Априлов





"Страхът — това е нещо,
поставено във мен,
което аз си нося
в сърцето нощ и ден.

То спи дълбоко в мене
и става на крака,
когато неусетно
попадна във беда.

Без страх не може всяко
разумно същество…
Страхът, това е сякаш
предпазно вещество.


Не се страхува само
последният глупак.
Да, всеки се страхува,
но важното е — как?"


автор :  Борис Априлов



из "Приключенията на Лиско"

РЕКВИЕМ в баре

Публично к стенке и РАССТРЕЛ!


                   
                      РЕКВИЕМ в баре



       Было время – какими же были мы близкими!
       Или может быть просто связаны рисками?...
       Свет дневной нынче душит своими брызгами, 
       донимает хандра...
       Пустота, ни зацепочки – ни о чем говорим.
       Молчим...
       Допиваем, давай, и быстрее на выход спешим!

/благодарю за аплодисменты/

/Посвящено исключительно и единственно болгарским политикам, 
которых на выходе может ожидать либо АК- 47,
либо гранатомет./

 

 

КТО ПОЗАБОТИТСЯ О МАЛЕНЬКОМ ОДУВАНЧИКЕ /сказка/

 

   КТО ПОЗАБОТИТСЯ О МАЛЕНЬКОМ ОДУВАНЧИКЕ 

       Он был маленьким волшебником. Нет, не потому, что волшебство у него было маленьким, а потому, что ростом он был мал. Мал, как листик одуванчика.

       Однажды маленький, ростом с листик одуванчика, волшебник, сидел на траве… Нет - не просто на траве, а на травинке, и качался, словно на качелях, потому что ему было весело, а весело было, потому что погода была солнечная, а погода была солнечная, потому что это был прекрасный летний день.

       И вдруг, среди этой красоты раздался голос:

       – Так грустно!

       Маленький, ростом с листик одуванчика, волшебник, прислушался.

       – Очень грустно! – повторил голос.

       И маленький волшебник понял, что это голос желтого одуванчика над его головой.

       – Что-то случилось? – спросил волшебник.

       – Каждый раз что-то случается, – сказал цветок.

       – Но не каждый же раз что-то грустное, правда?

       – Не каждый, – согласился цветок.

       – Тогда почему тебе грустно точно сегодня?

       – Потому что есть что-то, от чего грустно каждый день.

       – И что это?

       – То, что я обычный цветок, – признался одуванчик, тяжело вздохнув.

       – Ну и ну! –  воскликнул маленький волшебник и устроился поудобнее.

       – Вот эта травинка, на которой я сижу, совсем обычная, и ей никак не грустно, наоборот – очень даже весело,  – сказал он.

       – Но это же обычная травинка среди обычной травы, а я – обыкновенный цветок среди необыкновенных цветов. Это все меняет.

       Маленький волшебник закачал ножки в раздумьи.

       – Меняет, – не совсем убежденно согласился он.

       – Вот роза, – продолжил цветок, – Ее обрезают, поливают, опрыскивают. А меня? Кто обо мне позаботится? – повысил голос он.

       – Я, – ответил какой-то голос.

       – Кто? – спросил цветок.

       – Я, – повторил голос и маленький одуванчик понял, что этот голос принадлежит тому самому человечку, который сидит на травинке и болтает ножками.

       – А ты кто? – удивился цветок.

       – Я Маленький волшебник, ростом с листик одуванчика.

       – Хм! – сказал цветок, – То, что ты маленький, я и сам вижу, но ты правда волшебник?

       – Да, – скромно признался человечек.

       – А ты можешь для меня что-то сделать?

       – Могу, – кивнул маленький волшебник, продолжая болтать ножками в воздухе и ему было весело, потому что погода была солнечная, а погода была солнечная, потому что это был прекрасный летний день.

       – Знаешь… – начал цветок, - Я попросил ветер, но он насмеялся надо мной. Понимаешь?

       – Да, – сказал маленький волшебник. – Почему насмеялся? – спросил он сморщив носик.

       – Потому что я попросил его остаться со мной. А в этом нет ничего смешного.

       – Ничего! – согласился волшебник.

       – Вот нарцисс! – продолжил цветок, – Он влюблен в себя. Целыми днями в зеркало смотрится. Роза без ума от солнца, хотя и не признается в этом. А я полюбил ветер и поэтому попросил его остаться со мной.

       – Понимаю, - нахмурился волшебник.

       – А он так смеялся, когда я попросил его, - цветок чуть не плакал. – Где это видано, чтобы ветер с одуванчиком остался. А если и правда меня любишь, пойдем со мной по белу свету! Так сказал. Понимаешь?

       – Понимаю, – продолжал хмурить брови волшебник. – А почему бы тебе не отправиться с ним?

       Цветок удивленно смотрел на сморщенное личико волшебника.

       – Почему бы не отправиться с ним? – рассердился маленький волшебник

и … – Пч-ху! – наконец-то чихнул.

       Одуванчик засмеялся, и его улыбка так засияла, что он совсем побелел и разлетелся тысячами парашютиками, которые взметнулись по ветру. А маленький, как листик одуванчика, волшебник  продолжал сидеть себе на травинке.

       И ему было весело, потому что погода была солнечная, а погода была солнечная, потому что солнце обрадовалось, что наконец кто-то позаботился о маленьком одуванчике.

 

  сказка из моей книги Белый трубочист

 

КОЙ ГО Е ГРИЖА ЗА МАЛКОТО ГЛУХАРЧЕ / приказка /

Господи, будь милостив к сильным!




                 КОЙ  ГО  Е ГРИЖА ЗА МАЛКОТО ГЛУХАРЧЕ
 

      Той е един малък магьосник. Но не защото магьосничеството му е малко, а защото е малък на ръст. Толкова малък, колкото лист от глухарче.  

      Един ден, малкият, колкото лист от глухарче магьосник седеше в тревата... Не, не в тревата, а върху едно стръкче и се люлееше, защото му бе весело и му бе весело, защото беше слънчево, а беше слънчево, защото беше един прекрасен летен ден.

      И изведнъж, в този прекрасен летен ден, някой каза:

       – Тъжно ми е!

      Малкият, колкото лист от глухарче магьосник се ослуша.

       – Много ми е тъжно – повтори гласът.

      И малкият магьосник разбра, че това е гласът на жълтото глухарче над него.

       – Случило ли се е нещо? – попита магьосникът.

       – Винаги се случва по нещо – каза цветето.

       – Но не винаги нещо тъжно, нали?

       – Не винаги нещо тъжно – съгласи се цветето.

       – Тогава защо ти е тъжно точно днес?

       – Защото има нещо, което е тъжно всеки ден.

       – И кое е то?

       – Че съм обикновено – призна с въздишка цветето.

       – Ха! –възкликна малкият магьосник и се намести по-удобно.
       – Ето стръкчето , върху което седя, е съвсем обикновено, но никак не е тъжно,

напротив, много му е весело – каза той.

       – Но то е обикновено стръкче сред обикновена трева, а аз съм едно обикновено

цвете сред необикновени цветя. Това съвсем променя нещата.

      Малкият магьосник замислено започна да люлее крачета.

       – Променя нещата – не съвсем убедено се съгласи той.

       – Ето розата – продължи цветето. – Подрязват я, поливат я, пръскат я. А за мен кой го е грижа? Кой го е грижа за малкото глухарче?! – повиши глас то.

       – Мен – отговори някакъв глас.

       – Кой? – попита цветето.

       – Мен – каза гласът и малкото глухарче разбра, че това е гласът на същото човече, което седеше върху стръкчето трева и люлееше крачета.

       – А ти кой си? – учуди се цветето.

       – Аз съм Малкият магьосник, голям колкото лист от глухарче.

       – Хм! – каза цветето. – Че си малък, виждам, но наистина ли си магьосник?

       – Да – скромно призна човечето.
       – А можеш ли да направиш нещо за мен?
       – Мога – кимна с глава малкият магьосник и продължи да люлее крачета във въздуха и му беше весело, защото беше слънчево, а беше слънчево, защото беше един прекрасен летен ден.
        – Знаеш ли... – започна цветето. – Аз помолих вятъра, но той се изсмя. Разбираш ли?
        – Да – каза малкият магьосник. – Защо се изсмя? – нацупи той личице.
        – Защото го помолих да остане при мен. А няма нищо смешно в това.
        – Няма нищо смешно! – съгласи магьосникът.
         – Ето нарциса! – продължи цветето. – Той е влюбен в себе си. По цял ден се оглежда в огледалото. Розата е влюбена в слънцето, макар и да не го признава. А аз обикнах  вятъра и затова го помолих да остане при мен.

       – Разбирам – започна да мръщи личице магьосникът.

       – А той много се смя, когато му казах – цветето едва не се разплака. - Къде се е чуло и видяло вятър да остане при глухарче. А ако наистина ме обичаш, тръгни с мен по света! Така каза. Разбираш ли?

       – Разбирам – продължи да мръщи личице магьосникът. – А ти защо не тръгнеш с него?

      Цветето учудено гледаше смръщеното лице на магьосника.

       – Защо не тръгнеш с него? – ядоса се малкият магьосник и... – Пч-ху! – най-после кихна.

      Глухарчето се засмя, усмивката му така засия, че то стана съвсем бяло и от него се разлетяха хиляди парашутчета, които хукнаха след вятъра. А малкият, колкото лист от глухарче магьосник продължи да седи върху стръкчето трева.

      И му беше весело, защото беше слънчево, а беше слънчево, защото и слънцето се зарадва, че някой го е грижа за малкото глухарче.

 приказка от моята книга Белият коминочистач

Нарушители – мой роман (на русском языке) онлайн

Господи, будь милостив к сильным!

                                  

этот роман впервые  был опубликован на болгарском языке в болгарском журнале   "СОВРЕМЕННИК", № 2, 2002 г.

     

  

Это заключительная
часть трилогии „марево"

"Право страха"

"ПРОЕКТ "Зоны
времени"

"Нарушители"



Все три романа
опубликованы
различными издательствами
в разные годы.

 

На болгарском языке роман можно прочитать здесь:
 Написан от мен (НАРУШИТЕЛИТЕ - роман)

Семья Дика и визит Апостолов # Встреча с Нарушителем # День Расставания # День Старта # Мастер кукол # Пограничная зона # Разговор в „Лозовом дубе“ о мистериях и нарушителях # Молитва выселенного на Свалку номер 7  # Третий „взнос“ и Дорога сквозь марево

                                         +  +  +

Парень в ошеломляющем темпе пробежал расстояние между пятой, шестой и седьмой зонами. Видимо, был прекрасно подготовлен.Между восьмой и тринадцатой зоной его темп был равномерным. Ничто не  подсказывало, что силы его на пределе. В нем работал тот генератор, который быстро их восстанавливал. Таким генератором обладали только имевшие мотивацию.

Через тринадцатую зону он пробежал с легкостью. Тут подготовки и мотивации ему хватило. Требовалось еще кое-что. И у парня оно имелось – он был прирожденным победителем.

Оказавшись в четырнадцатой зоне, он остановился.  Достиг своей цели, единственного, чего желал – стать Испытателем!

Оба мужчины в зале еще раз просмотрели запись.

- Парень действительно потрясающий, - сказал первый из них.

Он был представителем Элиты.

В его голосе прозвучала будто нотка раздражения.

Второй уловил ее и усмехнулся. Он был представителем „Служителей Христа“.

- Ему не захотелось стать одним из вас, хотя и мог – не утаил он своего довольства.

- Но и к вам не захотел присоединиться, – отозвался представитель Элиты.

Их взгляды встретились.

Служитель Христа задумался.

- Такие, как он, нам не годятся, - признал он. – Не выдерживают боли.

- Никто не выдерживает боли, - ответил второй.

- Он не выдерживает чужой боли!– уточнил первый.

Воцарилась пауза.

- А не Нарушитель ли он? – спросил представитель Элиты.

- Всегда существует такая вероятность, - сказал Служитель Христа.

Лицо второго застыло.

- Они действительно непредсказуемы, - его голос прозвучал глухо. – Не можем позволить им разрушить все, чего мы добились!

- А мы и не позволим! – сказал Служитель Христа.

                      

                               І 

         В мареве бродят тени,

         но это не тени людей,

         а лишь тени их желаний.

         Ибо марево – это смерть!

1.                      Семья Дика и визит Апостолов

Чуть смежив глаза, сижу в удобном кресле под виноградником во дворе.

 Я уже просмотрел сегодняшнюю прессу, и на душе у меня ровно. Не радостно, не спокойно, а именно ровно. Я знаю, что нет ничего нового. По меньшей мере так пишут.

Дог переваливается на другой бок у меня в ногах, обутых в сандалии, лениво потягивается и снова засыпает.

Уже десятки лет человечество нежится в благополучии, мире и покое. Нет войн, нет голода, нет убийств, нет насильственной смерти. Продолжительность жизни резко возросла. Но порой не понятно, почему мне так ровно. Нет тому причин, если я живу в эпоху Гармонии. Сегодня не существует тех душевных мук и тревог, терзавших сердца людей в эпоху Хаоса. Каждый живет на своей территории времени, а это – величайшая гарантия счастья.

Мы – общество счастливых.

Искусство процветает, культура процветает, газеты каждый день пишут о „быстром темпе, в котором мы продвигаемся к эпохе Галактического прыжка“. И мы призваны водворить Гармонию повсюду.

С самого своего зарождения человечество мечтало о гармонии и порядке. Но подошло к этому лишь сто пятьдесят лет назад, благодаря одному эпохальному открытию. Люди наконец-то прозрели, что населяют не только ничтожную часть пространства, но и невероятно малую часть времени. Чтобы достичь гармонии, оказывается, надо было перераспределить территорию пространства и времени с учетом генетического кода каждого индивидуума. Вначале эта идея вызвала отдельные негодования. Или, может, они были не отдельные, если потребовалось почти полтораста лет для водворения порядка повсюду.

Но уже сто пятьдесят лет все спокойно.

Дог чуть приподнимает голову и настораживается. Сара выходит на террасу и побелевшими от мукù руками стряхивает свой ситцевый передник. Месила лепешки. Они у нее получаются не такие пышные, как готовые стограммовые булки, и даже чуть сыроватые, но имеют особый вкус – рук Сары.

Теперь она посматривает на меня и, наверное, думает, что я заснул. Сара все так же красива, какой была в день нашей свадьбы, хотя дети у нас уже повзрослели. Сыну пятнадцать, а дочери тринадцать. Трудный предстартовый возраст для них. Трудный и для нас. Сын, наверное, опять бродит где-то среди полей окрест поселка. Он любит уединяться. А дочь не такая. Ей не нравиться быть одной, и она, кажется, пошла искать его. Он – созерцатель. Она – непоседа.

- Эй, Дик! – тихо взывает Сара, будто боится меня разбудить.

Ее голос как дуновение.

Я открываю глаза и улыбаюсь.

- Да, милая!

- Я тебя не разбудила, Дик?

- Нет, милая.

- Ты не знаешь, где дети?

- Скоро вернутся, Сара! Не беспокойся.

- Ужинать пора. Лепешки остынут! - Они вернутся с минуты на минуту. Ведь знают, что не принято опаздывать.

Сара поворачивается и скрывается на кухне. Наверное, уже накрывает на стол.

Красавица Сара.  Прежде, чем выйти за меня, она жила на территории „9“. Мы так их называли. А на самом деле время поделено на зоны. Семнадцать. Мой генетический код подходит „8“-ой Зоне. Генетический код Сары подходит зоне „9“, более отдаленной во времени. Элита, например, занимает „17“-ю Зону - самую передовую, поэтому она и Элита. Сара могла подобрать себе мужа из своей зоны, но она выбрала меня. В таких случаях обоим дозволено жить в зоне с индексом пониже. Но случаи, как наш, редки, а насколько мне известно – уже даже запрещены.

Я откидываюсь на спинку кресла, и мой взгляд устремляется с пышной зелени дворов на полям напротив. Наш дом находится на краю Поселка, и по ту сторону забора начинаются поля, простирающиеся до Леса.

Поселок состоит из пятидесяти трех домов, утопающих в зелени двориков. Теперь солнце спускается к горизонту, и в воздухе разносятся вечерние ароматы, среди которых улавливаю тонкий запах ирисов. Он доносится из сада портного. На том конце поселка. Там уважают ирисы. Жена художника любит орхидеи, и их сад полон десятками их видов. В настоящем году в День Гармонии мне удалось на секунду увидеть эти божественные цветы, что произошло, конечно, совершенно случайно.  Нехорошо подсматривать в чужие сады, но случайно – можно. Дворик скульптора зарос плющем. Он окутал весь дом по самую крышу, а у его корней земля покрыта ландышем. На будущий год в День Гармонии, может быть, увижу их случайно.

Прикрываю глаза. В это время дня ароматы чрезвычайно живые. Когда солнце спускается к горизонту, начинается настоящий бал ароматов, ласкающих ощущения. Вот и теперь, в воздухе гроздьями сливаются тысячи ароматов, долетающих из садов поселка и с полей напротив. Тут у каждого дворика – свои ароматы, среди которых наиболее ощутимы ароматы ремесел. Можно с закрытыми глазами пройтись по дорожке, вьющейся меж дворов, и сразу угадать чей это дом: художника, портного или же булочника. Мы редко гуляем по этой дорожке, лишь в некоторые из особых дней года, но их мало. Все остальное время каждый занят своим делом и сидит за ним дома. И делает все, как надо, так как наш индекс – „8“. Это индекс мастеров. Тут каждый что-нибудь умеет. Я делаю скрипки, а Сара вяжет брюссельские кружева. Каждый из нас– мастер своего дела, но не более. Мы можем уподобить, даже повторить совершенство, но не можем его создавать. Но не переживаем из-за этого. Ибо в разных профессиях мы равны. На планете существует около ста двадцати поселков индекса „8“. Значит, в мире существует около ста двадцати мастеров, делающих скрипки. Они делают такие же скрипки, как и я, и довольны собой так же, как и я. Если бы я жил в поселке за индексом „10“, способности его обитателей, что на два уровня выше моих, не поощряли бы меня, так как мой максимум – на территории „8“. Их способности угнетали бы меня, давили бы на меня. Я, наверное, спился бы, или мучался бы долго, годами, и превратился бы в неудачника. А теперь я счастлив. Так как живу в своем времени!

Дог пошевеливается у меня в ногах, и я открываю глаза.

Том появляется на дорожке.

Он высокий, хорошо сложенный парень. С широким лбом и угловатым, как у Сары, лицом. Идет с приподнятым подбородком и свободно двигает руками. За ним семенит Лий. Она похожа на меня – блондинка с бледной кожей, так быстро выгорающей на солнце. На ее лице и даже на руках полно веснушек, похожих на крупинки карамельного сахара. Из того, как она торопливо пытается пойти в ногу с Томом, догадываюсь, что хочет подставить ему подножку. Но как только она входит в ритм и чуть выставляет ногу, он делает двойной шаг, и она чуть не падает.

Том продолжает идти все так же быстро, чуть пружинистой походкой, и я знаю, что она уже бесится. Догоняет его и стукает кулаком по спине. Не очень сильно, но и не ласково. Дог вскакивает и бежит к ней. Кладет лапы ей на плечи и пытается лизнуть лицо. Ему хочется поиграть с ней, но ей хочется поиграть с братом, которого, как замечаю по выражению его лица,  достало ее сегодняшнее присутствие.

Он становится у крана, бросает на траву свою рубашку и начинает умываться. Умывается щедро, по-мужски.

Лий стоит рядом с братом и смотрит на него с восхищением и в то же время с презрением.

- Давай! – поторапливаю ее я. – Мойся!

 Она встает рядом с братом, и ее лицо искрится какой-то отрешенной мечтательностью.

Прелестные у меня дети. Порой, смотря на них, я испытываю некую тревогу.

Но только порой.

Стол накрыт в тенистой части веранды. Садимся втроем. Сара приносит кувшин с земляничным вином. Стекло вспотело, и от этого прозрачный цвет жидкости становится матовым и в то же время искристым. Она улыбается нам троим, а затем мы молча приступаем к еде.

Обычно молчим. Нет ничего прекрасней молчания среди родных людей. Лепешки Сары восхитительны. Вокруг – пышная зелень. С веранды видны поля напротив, а небо, даже в этот полуденный час искристо-голубое.

Первой голову поднимает Сара. Дочь тоже замирает. Сара засматривается на дорожку, вьющуюся среди полей, затем смотрит на меня. Мы с сыном в последнюю очередь замечаем приближение. Кто бы там ни был, он еще за полями.

Сюда редко приходит кто-нибудь. Я имею ввиду – чужой. Поэтому то, что я чувствую, особо. Оно усиливается, и я уже догадываюсь, что это – Апостолы. На этот раз их двое.

Мы продолжаем есть в ожидании. Так как происходит событие. Апостолы приходят только раз в году. Порой мне кажется, что они не люди, хотя я знаю, что люди. Апостолы – в составе одной из второстепенных групп „14“-ой Зоны. Она отличается тем, что для ее жителей не существует ограничений, и они могут путешествовать во времени. В „14“-ю зону входят Испытатели, „Служители Христа“ и Апостолы, которых тринадцать. Коэффициент Апостолов – самый низкий. Они вроде Отдела чистоты. Все тринадцать должны следить за охраной чистоты окружающей среды. По разу в год они обходят поселки, хотя практически им нечего проверять. Повсюду царит чистота не только окружающей среды, но и наших мыслей.

И все же я не могу привыкнуть к их визитам. Приходя, они биологически настраиваются на индекс „8“, чтобы между нами была полная гармония. Уходя в другой поселок, они автоматически воспринимают индекс его жителей. Думают, как они, разговаривают, как они. Для нас, например, противопоказано сожительство с людьми из „3“-ей Зоны. Их присутствие настроило бы меня агрессивно, достало бы из колодца моей души неподозреваемые даже для самого меня чувства. Я бы возненавидел их, может, даже мне захотелось бы убить кого-нибудь. Поэтому поселки „8“-ой и „3“-ей Зоны стоят как можно дальше друг от друга на планете, чтобы не возникало возможности проявления враждебности, такой обычной для эпохи Хаоса. Но что касается Апостолов, подобные столкновения исключены. Они чувствуют себя хорошо здесь, будут чувствовать себя хорошо и в поселке за индексом „3“. Они везде свои. Может быть, именно это меня и угнетает, когда они здесь, хотя я испытываю к ним симпатию, а когда они уходят, у меня во рту возникает терпкий вкус.

Честно говоря, гадкое же у них занятие. Не иметь своего местечка во времени!

Не проходит и нескольких минут, и оба мужчины появляются на дорожке среди полей. Они идут медленно, неторопливо. Да и некуда им торопиться.

Мы продолжаем все также молча есть, может быть, чуть медленнее. Когда они подходят совсем близко, я замечаю, что оба – новенькие. Пришли впервые. Подходят к воротам, которые открыты, и идут по дорожке среди ноготков. Оба - молодые, им не больше тридцати. У одного из них - небольшая, коротко стриженная бородка, у другого – гладкое смуглое лицо.

- У вас чисто – говорит тот, что с бородкой, когда оба останавливаются метрах в пяти от веранды.

На груди уних висят индикаторы в форме креста. Наверное, поэтому их называют Апостолами.

- Всегда чисто, - отвечаю я. – Присядете?

Они поднимаются по двум ступенькам, и Сара встает, чтобы принести еще два плетеных кресла.

- Вы, кажется, новенькие? – спрашиваю я.

Садясь, тот с бородкой оглядывается вокруг, и пышная зелень, видимо, ему очень нравится.

- Тут хорошо. Да, мы новенькие, - отвечает он на мой вопрос. – Мы несколько лет подряд проверяли зоны „2“ и „3“, - улыбается он ослепительно красивой улыбкой.

У него светлый и прямой взгляд.

Дочь смотрит пристально на него, и крылья ее носа чуть вздрагивают. Она будто пытается уловить какой-то запах, запах иного времени. Мне кажется, что я тоже на миг чувствую нечто подобное, но, конечно, это невозможно.

- Сколько тебе лет? – спрашивает бородач.

- Тринадцать, - отвечает Лий, все так же пристально глядя на него.

- Значит, через год, - говорит он.

 Она будто выходит из оцепенения и уносится куда-то, утратив к нему всякий интерес.

- Через год, - отвечает равнодушно.

- А тебе пятнадцать, и ты скоро стартуешь, - обращается он к моему сыну.

- Да, - говорит Том, поднимает на него глаза, и мне кажется, что чуть улыбается.

Но это лишь отражение солнечных лучей, так как глаза парня остаются серьезными.

Бородач умолкает. Не спрашивает, в какую зону отправится каждый из них. Этого не спрашивает никто и никто не должен знать. Даже родители. Это – священное право детей, и оно соблюдается во всех зонах. Родители могут гадать, догадываться, предполагать, но только в День Старта они узнают, за какую зону будет соревноваться их ребенок.

- Выпьете немного земляничного вина? – обращается к обоим Сара.

Смуглый молча соглашается.

Сара наливает в два бокала.

- Очень вкусно, - говорит смуглый, отведав.

- Его делает Сара, - говорю. – У нас земляничные сады. Мы все тут делаем земляничное вино.

- У вас хорошо, - говорит бородач.

- Да, хорошо, - соглашаюсь я.

- У вас хороший участок. Тут время утонченное и течет спокойно.

- Каждый заслуживает то время, в котором он живет, поэтому каждый участок хорош, - говорю я.

- Это точно, - соглашается бородач.

Оба допивают свои бокалы, и смуглый поднимается с места.

- Нам пора.

Они молча прощаются с Сарой и детьми.

- И желаю успеха на Старте! – говорит смуглый сыну.

Том кивает молча.

Я поднимаюсь, чтобы проводить их. Мы идем друг за другом по дорожке среди ноготков.

У ворот приостанавливаемся.

- Значит, у вас все в порядке? - роняет бородач.

- В порядке, - соглашаюсь я.

- Наверное, нарушители не появлялись.

Он говорит это так, будто считает, что тут вчера погода была такой же хорошей, поэтому я сначала его не понимаю.

- Нарушители? – переспрашиваю, чтобы убедиться, что хорошо расслышал.

- Да, нарушители! – отвечает бородач, и у меня такое ощущение, будто нахожусь у западни, поставленной другом. Но что это за друг, если ставит для меня западню?

- О! – улыбаюсь. – Это так смешно!

Смуглый хмурится неопределенно и подбирает губы.

Я задумываюсь. Нарушители! Правда, иногда в прессе пишут строках в двух о таких типах, но никакой нормальный человек не способен их понять.

 - Если они вообще существуют, то они, наверное, сумасшедшие извращенцы! – говорю, не задумываясь.

- Это совершенно точно, - бегло соглашается бородач, а затем улыбается. У него красивая улыбка. – Ну, до встречи через год!

- До встречи, - отвечаю я.

Стою у ворот и наблюдаю, как они удаляются по дорожке среди полей. Теперь на душе у меня не ровно. Наверное потому, что знаю, что они идут на другой участок, в иное время, где опять будут своими.

Гадкое у них занятие! Но мне их не жаль, ибо каждый заслуживает то время, в котором он живет.

Я закрываю ворота, возвращаюсь неторопливо и сажусь в плетеное кресло. Знаю, что Сара уже убрала со стола, сидит на веранде и вяжет кружева. В мире не так много вязальщиц брюссельских кружев. В нашем поселке она – единственная. Я знаю, что теперь она сидит и вяжет.

А я в это время люблю отдыхать, сидеть в плетеном кресле во дворе и думать. На самом деле это не размышления, а скорее всего созерцание. Я впитываю в себя мир полузакрытыми глазами, своим слухом, обонянием и кожей и наслаждаюсь им. Мир прекрасен и стоит им наслаждаться.

Сара вяжет на веранде, дети  занимаются в видеотеках на верхнем этаже, а солнце карминного цвета медленно уходит за горизонт. Веет ароматом лип и бесчисленного множества трав. Какое счастье жить на этом свете!

Я слегка вздрагиваю. Чувствую дуновение ночи. Наверное, оно меня и разбудило.

Встаю.

Наша с Сарой комната вся в белом. В широко открытое окно пробирается ночь, пропитанная множеством таинственных звуков и ароматов. На кровати рядом со мной через минуту Сара засыпает.

Она не закрывает дверь к своим снам. Мы из „8“-ой бережем свои сны. Не то, что запираем их на ключ, просто закрываем дверь, даже для самых близких. У нас не принято заглядывать в чужой сон. Не то, что запрещено, просто не принято. Сны – вроде личной зоны, нечто неприкосновенное. Но Сара никогда не закрывает дверь к своим. Наверное, это у нее осталось из зоны „9“. Они там не только не скрывают их, а даже рассказывают друг другу. Какой ужас! Все равно делиться желаниями или переживаниями. Вот, через неделю я отправлюсь в Лес искать липу, из которой смастерить скрипку. Я неделями живу с эти желанием, но оно – мое желание. И потом: переживание в Лесу, поиск подходящего дерева, прикосновение к нему, да ведь все это – лично мое переживание!

Уже в первые дни, когда Сара приехала ко мне в поселок, я заметил, что она не закрывает двери ко своим снам. Я несколько ночей подряд не мог решиться, открытая дверь ужасно искушает, закрытая – другое дело, знаешь, что нельзя. И вот, однажды ночью я зашел в ее сон! Хотя боялся, что у нее осталось кое-что от тех из „9“-ой Зоны, что могло бы сделать ее чужой нам. Я ужасно боялся жить с чужим человеком. Мне хотелось выяснить для себя все, хотя я не знал, как воспринял бы нехорошую правду. Для принципиального человека нет ничего хуже нехорошей правды.

Я пробрался тихо. И сначала увидел какой-то город, утопающий в потоках света. Наши сны небогаты цветами, а у тех из „9“-ой они подавляюще цветные. Прямо до рези в глазах! Сара была одета в алое плате, а ее голову украшали ноготки. Она шла куда-то, а я тихо следовал за ней, примыкая к стенам зданий. В конце улицы стоял дом с узкими окнами и крохотными балконами. На одном из них стояла ее мать. Значит, они продолжали встречаться!

Сара подошла и встала внизу.

- Ты не поднимешься? – спросила мать.

Ее голос был хриплым и упоительным.

- Нет, мама. Я пришла потому, что ты меня звала.

- Только поэтому?

- Да, мама.

- Сара, тебе не место среди „тех“!

Я стоял, замирая и прижимаясь к стене, с которой чуть сходила штукатурка. Боялся шевельнуться. Мне показалось, что Сара бесконечно долго медлит с ответом.

- Тебе не место среди них, девочка моя. Ты могла бы выйти и за кого-нибудь из „10“-ой Зоны.

Уменя сжалось горло.

- Я не жалею, мама, - наконец сказала Сара.

- Ты из гордости так говоришь? – спросила мать.

- Нет, мама. Это правда, хоть мне и не хочется обижать тебя.

- Любой матери хочется, чтобы ее дети ушли вперед во времени или хотя бы остались в ее времени, но не возвращались назад.

- Я знаю, мама.

- Нет, ты не знаешь! Но когда-нибудь поймешь.

- Мне пора.

- Тебе тоже будет больно, если с тобой произойдет то же самое .

- Мама, не надо.

- Вот тогда и поймешь, как мне было больно.

- Мама, мне пора уходить.

- Почему? Боишься слушать правду?

- Это твоя правда, а не моя. Как и то, что это я в твоем сне, а не ты в моем.

- Ты жестока, Сара, но пусть когда-нибудь и тебе будет также больно, как сейчас больно мне! Ведь дети должны идти вперед, а не возвращаться назад.

- Мама, перестань!

- Уходи, Сара!

- Прощай.

Сара повернулась и пошла. Ее плечи опустились как под тяжким грузом. Я продолжал красться за ней. Она вышла из города. Теперь цвета потускнели. Это наши сны.

Мне полегчало. Сара – наша! Это преисполнило меня радости. И тут я заметил нечто, от чего у меня захватило дыхание.

Сара не шла, как я, по траве. Нет! Ее ноги слегка скользили над травинками.

Значит, все-таки осталось что-то от „тех“! У меня под ногами хрустнул сучок, и Сара остановилась. Повернулась и увидела меня. Ступила на траву и протянула мне руку.

- Иди ко мне, - сказала. – Это наш сон.

Мне показалось, что она почувствует себя виноватой или что-то в этом роде, однако, она улыбнулась.

- Иди! – повторила она.

Я подошел и взял ее за руку. Мы никогда прежде не шли рука об руку. Это так хорошо! Как бывает только во сне.

Утром она встала, как обычно и принялась убирать комнату. Вдруг остановилась и посмотрела на меня.

У нее почти желтые глаза.

- Люблю тебя, - сказала тихо.

Она обнимала подушку, а ветер колыхал штору.

Я весь покраснел.

- Ты уверена?

- Да, - ответила она. – Ты мне приснился.

Я ничего не сказал. Не принято делиться снами. Даже если они на двоих.

Я больше не заходил в ее сны, хотя она всегда оставляет дверь открытой. Это – единственное, что отличает ее от нас. Но из-за этого она не становится мне чуждой, более того -  становится ближе и желанней. Хотя по всем правилам и законам все должно быть как раз наоборот. 

2.

Лий тихо стучится в дверь.       
          - Впусти меня, Том!

Потом слушает, но он не отвечает.

-Эй, Том! Ну, пожалуйста!

Нет ответа.

 - Впусти меня, братец, - шепчет Лий.

- Уходи! – слышно наконец из-за двери. – Ты всех разбудишь.

- Хорошо, уйду, - соглашается она. – Хочу только взглянуть, что тебе снится.

- Убирайся, я сказал!

- Одним глазком и сразу вернусь обратно.

Том молчит. Лий пытается открыть дверь, но она заперта.

- Эй, Том, ну хотя бы скажи, что тебе снится?

Тишина. В темноте не бродит ни звука, а мысли слышны далеко.

Поселок спит под покрывалом ночи, усыпанным мириадами звезд.
 

 3.           .                                                   Встреча с Нарушителем

Сегодня утром я проснулся рано. Надел старую спецовку, плотно позавтракал и взялся за инструменты. Сара занималасьдомашними делами, но ни о чем не спросила, хотя  знала, что я собираюсь в Лес.

На улице свежо, и роса еще не высохла. Солнце выглядывает чуть-чуть и улыбается как-то участливо. Я вышел на дорожку среди ноготков, открыл ворота, остановился на миг, чтобы полюбоваться покоем и ароматом утра, и двинулся дальше.

Тропинка узка, по ней можно идти только в одиночку. Вдвоем – никак. Мы никогда не ходим вдвоем и рядом. У это нас не принято. Друг за другом  можно, но рядом – никогда!

Тут где-то среди трав тропинка кончается. Вижу Лес вдали, и он кристально прозрачен. Мне надо поторопиться и успеть, прежде чем спустилось марево. Я вынослив и все еще молод, но даже я не смог бы справиться с ним. Никто не может одолеть марево

Меня тянет к Лесу, он чарует ощущением прохлады и покоя. А еще – поиском самого подходящего дерева. Мое лицо взбухает от пота, и я начинаю торопиться. На последних метрах шатаюсь от усталости. Сделав еще пару шагов, оказываюсь в тени платана и опускаюсь на мох у его ствола.  Платану не менее ста лет. Сажусь спиной к его неровной поверхности и прикрываю глаза. Интересно, что он думает обо мне? Будешь жить долго, и многого еще тебе повидать, говорит он или мне только кажется? Я не очень разбираюсь  в мыслях платанов. Из деревьев мне понятней всего липа. С ней могу разговаривать долго и обо всем. Но в первую очередь о скрипках.

Озираюсь вокруг. Не пройдет и минуты, и лучи солнца станут падать прямо вниз, и тогда над полем заколышется густое как туман марево. Каждая полевая зверюшка скроется глубоко под землей или найдет убежище в Лесу, иначе ее сердце не выдержит. Ничье сердце не может выдержать против марева. Только траве некуда деваться, поэтому она ложится, приникает к земле и старается не дышать. А потом, когда солнце перевалит за зенит, трава первой начинает выпрямляться и сбрасывать с себя марево, как ни в чем не бывало. Трава забывает быстро. И вновь жизнь начинает жаждать до завтрашнего марева.

Я встаю и направляюсь вглубь Леса. Тут прохладно и хорошо.

Иду мимо липы. Я знаю ее с тех пор, когда она была еще совсем маленькой. Она все еще очень молода, поэтому мысли ее веселые и задорные, ведь понимает, что  ей еще не пора.  Когда наступает их пора, деревья это чувствуют и становятся иными: одни – мудреют, другие – нервничают. Как и люди, деревья тоже разные. Двигаюсь дальше, эта молодая липа любит насмехаться надо мной, что у меня нет определенного местечка в этом мире и я, как некое насекомое, порхаю туда-сюда. Обычно я ей отвечаю, но сейчас мне не до бесед, поэтому делаю вид, будто не замечаю ее.

Она подсвистывает мне вслед. Я не оборачиваюсь, будто ничего не слышал.

Брожу, не зная куда, так как давно не приходил в Лес, и наконец направляюсь к старой липе.

Ведь за ней я и пришел.

Увидев меня, он цепенеет.

- Неужели пора?

- Кажется, да, - отвечаю.

Она начинает шелестеть листвой, хотя нет дуновения, и я не могу уловить, о чем она сейчас думает.

- Тебя что-нибудь беспокоит? – спрашиваю.

Она снова шелестит, и мне вдруг кажется, что улыбается.

- Нет, - отвечает. – Я знаю, что ты сделаешь хорошие скрипки.

- Получатся превосходные скрипки – говорю я.

- Вы, „восьмерки“, - мастера, - соглашается она.

Мы, „восьмерки“, действительно мастера, но те из „11“-ой Зоны – виртуозы. Непонятно, откуда такая мысль? Даже не мысль, а что-то вроде мурашек.

Вытираю ладони о штаны.

- Знай, ты мне очень дорога!

- Знаю. Поэтому прошу тебя, хорошенько примерься. Чтобы с первого удара. Я слышала, как умирают другие деревья. Медленная смерть – самое ужасное страдание

Я не отвечаю.

- Как ты думаешь, я потом буду вспоминать о себе? – спрашивает она.

- Когда превратишься в скрипки?

- Да.

- Многие из моих скрипок вспоминают. Поэтому они  хорошие скрипки.

- Спасибо тебе. Я уже готова... Прощай!

Она вся замирает, даже листья не вздрагивают, хотя над Лесом пробегает дуновение.

Достаю электрический нож.

Липа падает с первого удара. Даже не простонав. Просто ложится на землю, будто ей хочется остаться там навсегда.

По лесу пробегает дрожь. Я знаю эту дрожь, когда умирает дерево.

Я несколько мгновений стою молча. Это обязательно. Когда умирает дерево, надо помолчать.

Затем распиливаю ее. Знаю, что она уже ничего не чувствует, или мне просто хочется, чтобы это было так. Выбираю лучшие куски и кладу их в ранец. Материала хватит на несколько месяцев. Ранец становится тяжелым, но на обратном пути я смогу делать передышки.

В поле трава уже поднялась, и отовсюду слышно радостное жужжание. Я уже выбираюсь из Леса, когда вдруг передо мной появляется он.

Среднего роста, скорее худощавый, скуластый, с темными, слипшимися от пота волосами. Лицо искаженное и некрасивое, каким оно может стать от невероятной боли.  Глаза блестят судорожно, как у...

О, Господи, ну конечно же! Это – нарушитель!

Он весь задыхается и трясется. Взгляд его огромных как тарелки глаз устремлен в меня.  Такой взгляд бывает лишь у тех, кто переходит через преграды зон.

Мы стоим друг против друга, и избегнуть встречи никак нельзя.

- Я могу тебе чем-нибудь помочь? – спрашиваю тихо, пытаясь не дрожать.

Он уставился на меня.

- Ты не сдашь меня?

- Не сдам, - говорю. – Мы не предатели.

Он дышит тяжело.

- Кто такие „мы“?

- „Восьмерки“.

- Значит, я уже в „8“-ой? – спрашивает он и,кажется, немного успокаивается. – Да! – говорит. – Вы в принципе не предатели.

- Нет, - отвечаю. – Не предатели!

В его глазах начинают мелькать светлячки.

- Но если вас прижать, все выложите, не так ли? Даже свои собственные сны!

Я смотрю на него, и мне становится тошно. От страха и злости. Это ничтожество может издеваться! Но я не отрицал бы очевидного, ибо в принципе он прав. Я не пошел бы сдавать его, но если меня прижать...

- Мы не выдерживаем боли, – говорю.

- Я знаю, - отвечает он и оглядывается вокруг. – Мне просто не верилось, что удастся пройти.

Я немею.

- Ты прошел под прямыми лучами? – спрашиваю наконец.

Он смотрит на меня отрешенно и продолжает тяжело дышать.

- Да, - отвечает так тихо, что его еле слышно.

- Но зачем, парень? Зачем?

Он начинает приходить в себя. Прохлада, видно, его уже оживила. Но я все равно не могу поверить, что человек способен пройти через марево. Хотя они, нарушители, - не люди!

- Что „зачем“?

Мне кажется, он снова надо мной издевается.

- Зачем... – заикаюсь я. – Зачем тебе все это нужно? Неужели не можешь...

Хочу спросить: неужели он не может жить по-человечески в определенной зоне?

- Нет! – говорит. – Не могу.

Нарушители действительно не люди. Похожи, но не люди. Какого-то иного покроя.

Он снова оглядывается вокруг.

- Не сдавай меня, - говорит. – Мне обязательно надо добраться!

- Не буду, - отвечаю.

Я не спрашиваю, куда ему надо добраться. Никакому нормальному человеку их не понять.

Он снова озирается, затем ныряет в Лес.

Как затравленный зверь!

У меня начинают бегать мурашки по коже. Я некоторое время остаюсь на месте, затем медленно продолжаю свой путь. Моя мысль одиноко порхает над встречей. Ну и приключение! Встретить настоящего, живого нарушителя. Я, правда, несколько лет назад видел таких типов на видео, но встретить его, причем в пустом Лесу... Вот это – приключение! Я знаю, что эту встречу я упрячу глубоко в себе, может быть, порой она будет возникать в моих сновидениях, но никто о ней не узнает.

Ранец давит на меня, а мысль постоянно возвращается к приключению, и дорога домой мне кажется гораздо дольше.

Когда я возвращаюсь, солнечные лучи уже совсем косо ложатся на землю. Кузнечики рассыпались по траве, и их стрекотание уже слышно отовсюду.

Захожу в мастерскую, кладу ранец на пол и начинаю складывать материал на полки, где он будет сохнуть хотя бы две недели, затем иду в ванную и торопливо моюсь.

Когда выхожу на веранду, Сара уже накрывает на стол.

- Пора поужинать? – спрашиваю.

Дог разлегся у плетеного кресла, но услышав мой голос, встает и идет ко мне.

За моей спиной появляется дочь.

- А где Том?

- В видеотеке. Весь день не выходил.

- Иди, позови его.

- Не хочу видеться с этим бегуном! – говорит она презрительно.

Намекает, что скоро его старт. Действительно, до Старта ему осталось две недели.

Ее гнев меня не удивляет, но я недоумеваю, что в этот час Том сидит в видеотеке.

Поворачиваюсь и захожу в дом. Поднимаюсь по витой лестнице, застланной белой дорожкой, и останавливаюсь у двери. Через миг она открывается.

-  Папа, заходи

-  Пора ужинать, Том. Ты ведь знаешь, что нехорошо опаздывать.

Сын сидит на стуле спиной ко мне и смотрит в экран монитора.

- Я не понимаю, что это такое, - говорит. – О нем в справочниках нет ничего.

Подхожу и становлюсь рядом с ним. На мониторе видны поля, пересекаемые серебристыми лентами.

Том поворачивается и смотрит на меня.

Я качаю головой. Нет, не понимаю. Действительно, напоминает о чем-то, что я прежде видел или о чем мне рассказывали. Напрягаю память, чтобы вспомнить. Роюсь в ней долго и далеко назад.

И вдруг вспоминаю. Видимо, это старая видеокассета, на которой сняты поля периода Хаоса. А серебристые ленты...

- Это дороги, - говорю.

- Дороги?

- Да, - отвечаю. – А эта кассета – периода Хаоса. Где ты ее выкопал?

- И зачем они были нужны? – спрашивает он.

- Об этом знают немногие, и никто не пишет, - отвечаю. – Кстати, я это знаю от своей матери.

- Ну, и? – спрашивает мой сын.

- В ту пору люди должны были общаться, - отвечаю с запинкой.

Оба ненадолго умолкаем.

- Общаться, - повторяет сын, но в его голосе я не улавливаю недоумения.

- Да, - отвечаю. – Им надо было встречаться, обмениваться мыслями. Можешь себе представить, что это было?

Сын молчит, задумавшись.

- А дороги зачем? – спрашивает через минуту.

- По ним они шли друг к другу, - отвечаю глухо.

Он снова молчит. Видимо, обдумывает услышанное.

- А почему они такие широкие?

- Дороги?

- Да. Дороги.

- Потому, что... – меня коробит от мысли, что все-таки придется это сказать.

- Почему? – не отстает сын, и я весь краснею от стыда, что знаю такую неприличную истину.

- Они шагали рядом, - говорю чуть слышно.

На этот раз сын ничего не спрашивает.

- Видишь, как смешно! – говорю. – Давай, мама ждет нас ужинать.

4. 

С утра у меня работа что-то не клеится.  Головка не получается такой красивой, как хотелось бы. Может, вчера я переутомился из-за долгого похода в лес или из-за той встречи?

Откладываю инструменты и выхожу во двор прогуляться.  Цветки ноготков вокруг выпрямили головки – прямо загляденье!

На дорожку выходит Лий и пробегает мимо.

- Разве можно так? – обращаюсь к ней.

Она останавливается и оглядывается на меня. Дышит тяжело и, кажется, мой вопрос застал ее врасплох.

- Незачем бежать, - говорю. – Можно идти нормально, с самочувствием, и все равно успевать. Кроме того, это вредно для сердца, неужели ты не знаешь?

- Нет. Да... То есть, знаю! – отвечает.

Я смотрю на нее внимательно и недоумеваю, почему испытываю беспокойство.

- Хорошо, раз знаешь – говорю. – И где же ты была?

- В поле.

- Ладно.

Она поворачивается и заходит в дом.

Ходом.

Я убираю засохшие листья с нескольких цветков и возвращаюсь в мастерскую. И пока вырезаю головку скрипки, снова вспоминаю о встрече с тем нарушителем и о его гримассе. Каким некрасивым было его лицо, и как тяжело он дышал.

На меня снова находит тревога. Она обрушивается волнами. Богу весть откуда берется.

Открываю дверь.

- Лий!

- Да, папа, - слышу ее голос, а через минуту ее голова выглядывает с веранды.

- Слушай! – говорю. – Не ходи одна в поле.

- Да, папа.

- И чтобы я больше не видел тебя бегущей!

- Ладно, папа.

Я успокаиваюсь и снова берусь за инструменты. Что бы там ни было, но у меня прекрасные дети. Но почему же все-таки порой у меня так неспокойно на душе? 

5.                                                              День Расставания

В открытое окно проникает запах утра. Утро – тихое и будто похоже на остальные, но на самом деле разное, так как воздух исполнен трепетом ожидания.

Сара рядом со мной поворачивается, а затем просыпается. Смотрю на нее. Она тоже смотрит на меня, но ничего не говорит, хотя по выражению ее лица я догадываюсь, что она это почувствовала. Теперь мы встанем, оденемся, а затем сядем и будем ждать. Никто не прикоснется к работе до самого заката потому, что сегодня – особый день.

Обычные дни не отличаются друг от друга, поэтому они и обычные. Идут чередой, и лишь закаты отмечают их уход. Обычные дни незаметны, как дыхание, и поэтому так нужны. Но это мы осознаем только в особые дни, как сегодняшний.

Особых дней тут немного. Они – как петли, которыми мы цепляемся за время и карабкаемся по его взгорьям. У каждого из особых дней – свое лицо и настроение. Одни приносят радость, другие – раздумья, а третьи, как этот, - печаль. Больше всего печали приходится на День Умерших. В такой день с раннего утра женщины готовят вкусные блюда и кладут их на столы, которые выносят во двор. А когда солнце перевалит за зенит, все приходим домой и запираем двери. Тогда с полей начинает накатывать марево, оно застилает улицы и окутывает дворы. Ми замираем дома и сидим тихо-тихо. Порой слышим негромкий стон, смех или свист, доносящиеся с тумана. Это голоса мертвых. В этот день они возвращаются туда, где жили когда-то, и долго бродят вокруг. Пытаются сказать нам что-то, но их голоса нам непонятны. Столы накрыты для них – чтобы они поели и ушли.

В детстве в День Умерших Лий приникала в побелевшему окну и показывала пальчиком туда, будто видела кого-то. Но живые не могут видеть мертвых, они могу лишь порой заметить их тени.  День Умерших отмечает конец года, а новый начинается со Дня Гармонии. Тогда в поселок приходит Служитель Христа, и все собираемся в Куполе. Это наше лучшее здание. Оно имеет форму полусферы и сделано из стекла цвета жженного сахара.  По всему периметру там имеются двери, к которым ведут узкие тропинки. У каждаго дома есть своя тропинка, ведущая в Купол, и своя дверь. Внутри есть один-единственный зал, где места расположены амфитеатрально. В первом ряду садятся мужчины, в втором – женщины, а верхние два яруса предназначены для детей. В центре зала, чуть выше второго яруса, находится площадка, на которую поднимается Служитель Христа, после того, как мы заняли свои места. Он очищает время каждого и обращается с молитвой о Порядке и Гармонии, напоминая нам, что Бог заботится о нас, но и что мы должны заботиться о Боге, ибо Бог – это время, а время в нас самих, как и сами мы – во времени.

Мы это знаем, но все же лучше послушать все еще раз в году, причем в такой торжественной обстановке. Голос Служителя льется звучно, и в наших душах клубится сладость и покой. По окончании молитвы мы друг за другом выходим на тропинку, которая обходит каждый дом. Это такой ритуал: раз в год мы идем по этой тропинке через весь поселок, нигде не останавливаясь, конечно. Таком образом, каждый выравнивает свое время со временем остальных, и все мы присоединения ко времени, в котором находимся. Очень важно Присоединиться! В этом году, присоединяясь, я случайно заметил орхидеи во дворе художника, а в будущем, наверное, увижу ландыши. Прекрасен День Гармонии. В этот день каждый из нас вспоминает о чем-нибудь красивомв году. А что может быть красивее цветов и ощущения того, что ты выравнял свое время со временем остальных, и что может быть гармоничнее присоединения!

Самый радостный день – это День Причастия. В нашем поселке рождается все меньше детей, и дни, когда они получают свое первое причастие, становятся событием. Тут уже три года не рождались дети.

А День Старта – самый волнующий. Тогда те, кто становятся совершеннолетними, стартуют. Девочки стартуют, когда им исполнится четырнадцать лет, а мальчики – когда исполнится пятнадцать. Я говорю, что День Старта – самый волнующий, может, потому, что старт Тома – через неделю. Большинство детей после старта переходят в другую зону, и мало кто из них остается у нас. Нехорошо, что нас становится все меньше. Когда-то наш поселок насчитывал восемьдесят девять домов, а теперь их пятьдесят три. Порой мне кажется, что когда-нибудь ремесла отомрут, и, возможно, наш поселок исчезнет, но я быстро прогоняю нехорошие мысли, чтобы они не мешали гармонии. Да и не мне рассуждать о таких вещах.

Сара и дети выходят на веранду, одетые во все новое, и мы вчетвером садимся за стол.

Сидим молча, так принято в День Расставания. В такой день кто-нибудь нас покидает.

Сегодня нас покидает булочник.

Он – один из трех булочников в поселке, не самый старший, кажется, ему столько же лет, как и мне, но его пора пришла.

В воздухе разносится запах ожидания.

Булочник, наверное, давно встал и оделся к этому случаю. Это бывает раз в жизни, как и рождение, хотя разница огромная, ибо рождение есть начало, а это – конец.

Каждый чувствует, когда приближается его конец, и задолго до этого начинает готовиться – не слишком торопливо, но и не слишком медлительно. Интересно, что чувствует сейчас булочник? Мне кажется, что он доволен. Хорошо, если можно приготовиться, а затем пойти по дорожке, идущей мимо каждых ворот, и молча попрощаться. Есть какая-то торжественность и величие в этом ритуале, отмечающем конец достойно прожитой жизни. Хорошо, когда можно пройти мимо всех и заглянуть им в глаза, как равный. Плохо, если ты совершил нарушение. Тогда тебя возвращают в зону индексом ниже и приходит день, когда твой конец наступает в чужом времени. Нет ничего страшнее этого. Людям это известно еще с рождения, и поэтому каждый молится, умереть в своем времени.

Тут  те, кто постарше, говорят, что  когда-то из поселка выгнали одного музыканта. Когда настала пора ему умирать, он выпросил вернуть его и в свои последние часы был счастлив. Это сказка, конечно, однако, правда есть правда – другое дело умереть в своем времени!

Вот и теперь, булочник, может, и грустит, что никогда больше не увидит зори и закаты, чувствовать запах земляники и трав, но я уверен, что он счастлив, так как умирает в своем времени. Какая может быть лучшая награда за честно прожитую жизнь?

Наконец Ожидание лопается, значит, булочник отправился. Мы встаем и выходим к воротам.

Стоим и молчим. Он идет мимо каждого дома и прощается со всеми.

Когда-нибудь и я пойду тропой Прощания. Интересно, каким будет казаться мне мир тогда? Таким прекрасным, как сейчас или еще прекрасней? Но это не важно, главное, чтобы я умер в своем времени, Господи!

Лий стоит рядом со мной, и ее веснушки будто выцвели. Она была еще совсем ребенком, когда впервые увидела Прощание. Тогда она заплакала. Слава Богу,  об этом знаем только мы трое – нехорошо плакать в такую минуту.

Наконец видим булочника, идущего по дорожке.

Он крохотный и худой, а в одежде, предназначенной для этого события, выглядит еще крохотней. Непонятно, почему все шьют себе платье побольше?  Когда я почувствую, что мое время подходит, я сошью себе одежду по размеру. На самом деле все шьют по размеру, но в последние дни они уменьшаются. Я, наверное, тоже уменьшусь. Значит придется сшить платье не по своему размеру, а поменьше. А если я не уменьшусь? Придется спросить у портного, а может, когда нибудь поговорить об этом и с Сарой. Но этот день пока далеко.

Булочник подходит ближе. Наш дом в конце поселка, рядом с полями, и мы – последние, с кем он попрощается.

Он останавливается у ворот. Его лицо спокойно и ничего не выражает. Он смотрит на меня будто с потустороннего мира и медленно склоняет голову.

Просит прощения.

Я тоже склоняю голову. Он всегда пек хорошие лепешки, мы жили в мире и покое и  друг другу дорогу не перебегали.

Пускай он будет прощен!

Он смотрит на Сару и снова склоняет голову.

Пускай он будет прощен!

А теперь его взгляд останавливается на Лий.

Она стоит, замерев. Где-то рядом я улавливаю порхание вопроса, и он вселяет во мне тревогу. Во взгляде булочника возникает  недоумение.

Лий смотрит на него вопросительно, и я вижу, что Сара слегка касается ее руки.

Наконец Лий склоняет голову.

Пускай он будет прощен.

Я вздыхаю с облегчением.

Прощание с Томом коротко. Попрощавшись с каждым из нас, булочник поворачивается – такой крохотный в своем большом костюме – и отправляется по дорожке, ведущей в поля. Только через несколько мгновений там наступит марево. Но он продолжит идти, пока не растает.

Том поворачивается и идет на веранду, а Лий продолжает смотреть на поля, куда скрывается булочник.

- Зачем? – спрашивает она.

- Что?

- Зачем он идет туда?

- Так надо! – отвечаю.

Я отворачиваюсь и иду по тропинке среди ноготков. Лий следует за мной.

- А он мог не пойти? – спрашивает.

- Нет, не мог! – отвечаю, озадаченный нелепым вопросом. – Все рано или поздно уходят!

Я усаживаюсь в плетеное кресло и устремляю взор в даль. Сара тоже садится и кладет руки на колени. Том заходит в дом, но Лий стоит.

- Когда у человека больше нет сил делать то, за чем он пришел на этот свет, когда он больше не может ни видеть, ни чувствовать, ни радоваться, он становится бременем для себя и для других и должен уйти, – говорю я.

- И растворяется, да? – спрашивает Лий.

- Да. Марево поглощает все живое.

- А затем человек вспоминает о чем-нибудь?

- Нет.

- И... Не остается ничего?

- Если он слишком твердый, от него может остаться тень, и она будет блуждать в мареве. Говорят, что некоторым теням удается сохранить звуки, ощущения и мысли. Но слишком тверды только некоторые из людей. А большинство – нет! У тебя есть еще вопросы?

- Нет.

Я встаю, но Лий продолжает стоять и всматриваться в даль.

6.

Сара стелет кровать, затем недолго смотрит на меня и выходит из комнаты. По ее взгляду я угадываю, что она идет в свою комнату молиться.

Мы с „8“-ой Зоны умеренно верующие. Верим немного в Бога и немного в себя. И ладим и с Богом, и с собой.

У каждого из взрослых есть своя комната для молитвы. У детей ее нет, так как у них нет и Бога. Заимеют, когда заживут в своем времени после Дня Старта. Для людей из разных зон Бог разный.  На самом деле он, наверное, один и тот же, только представление о нем разное. Сколько времен, столько и представлений.

Говорят, есть зоны, в которых люди не верят в Бога. Мне кажется, что нельзя жить совсем без веры, но чего только не бывает на белом свете?

У меня весьма смутное представление о Бога. Это не тот человек с распятья на стене, а какое-то ощущение. Вот и теперь, когда ушел булочник, я почувствовал это совершенно четко. Какое может быть более четкое ощущение о том, что Бог существует, чем смерть?

Я встаю и иду в свою комнату для молитвы. На стене напротив – распятие. У каждого из нас в „8“-ой  есть такое распятие, полученное от Служителей Христа.

Я падаю на колени и устремляю взор на него.

Господи! Я не знаю, ни что такое жизнь, ни что такое смерть. Я знаю только, что жизнь надо прожить, а смерть -  принять.

Благодарю тебя за то, что я есть на этом свете, что есть Сара, Лий и Том.

Благодарю тебя, что я живу в своем времени!

Молю тебя, дай мне умереть в нем. И еще: пускай мои дети отправятся жить в то время, какого они заслуживают. Так они будут полезны миру, себе и Тебе.

Благодарю тебя, Господи!

7.

 Лий крадется тихо, так как ночью мысли слышно издалека

- Том!...

- Уходи, Лий! Всех разбудишь.

- Том, что такое смерть?

Он не отвечает.

- Куда денется все, что я знаю, чувствую и помню, когда умру? Кому нужна смерть, Том? Мне она не нужна. Она меня пугает, а мысль о ней причиняет мне боль.

Лий заслушивается, но Том не отвечает.

- Откуда все это: земляничные поляны, люди, ночь? – шепчет Лий. – Все должно иметь какой-нибудь смысл. Например, цветение ноготков. Говорят, будто оно меня радует. Но кому надо, чтобы я радовалось какому-то цветку? Тут никто не знает, зачем пришел на белый свет. Они даже не задают себе такого вопроса. Я не раз слушала их мысли, заглядывала в их сны, но они не спрашивают себя. А смерть просто принимают. И Дик как все. Сара другая, но боится этого. Разве грешно быть другим? Эй, Том, тебе не хочется быть вечным? Булочнику не хотелось. Я сегодня спросила его, но он бесконечно удивился такому вопросу. Нет, сказал, делать лепешки и видеть один и тот же горизонт – наказание, а не радость! Но если бы он знал, в чем смысл всего вокруг, может, он все-таки поверил бы, что есть смысл вечно делать лепешки? Как по-твоему, Том?

Том не отвечает.

Лий прячет лицо в ладони и тихо начинает плакать.

- О, Том! Мне так хочется с кем-нибудь поговорит

8.                                                                                  День Старта

Сегодня особый день. Солнце еще не взошло, а в воздухе уже разносится аромат праздника.

Вчетвером мы встали, умылись, затем оделись нарядно и со вкусом.

Сегодня я не зашел в свою мастерскую на первом этаже, Сара тоже не села вязать свои красивые брюссельские кружева. Сегодня даже дочь выглядит тише и задумчивей. Приготовившись, мы вчетвером вышли на веранду, и как только лучи солнца скользнули по горизонту, мы посмотрели друг на друга, чтобы запомнить свои лица. Не пройдет и часа, и Тому мы будем казаться иными, наверное, он тоже будет для нас не тем, конечно, если не решит остаться в нашем времени. Никто не роняет ни слова. Не надо слов в День Старта.

Том спокоен. Его лицо не выражает ничего – для нас, живущих в „8“-ой, не привычно светиться мыслями там, где их может увидеть любой. Мы трое уже упрятали глубоко в себе образ Тома, и все вместе направляемся к тропинке среди ноготков.

Том идет впереди, за ним – Лий, а я шагаю последним. Выходим со двора и идем по узкой дорожке, ведущей к Куполу. Видно, как он блестит под утренним солнцем, подобно огромному янтарному шару. Передо мной Сара идет легко, будто парит в золотистом воздухе. Интересно, о чем она думает?  Может, как и я, просто впитывает своими ощущениями мгновения, которые немного погодя превратятся в прошлое. Только особые дни обладают волшебной силой разделят время на прошлое и будущее.

Мы подходим к своей двери в Купол и заходим в него. Там собрался весь поселок.

Медленно и спокойно проходим между четырех амфитеатрально расположенных рядов, и Том поднимается на площадку. Затем поворачивается кругом к затихшему множеству и садится в кресло. Наше место – на полукруглой площадке чуть ниже, на глазах у всех. Слева от меня – Сара, а по правую сторону – Лий. Мой взгляд скользит над присутствующими: в первом ряду замечаю зеркальных дел мастера, а рядом с ним – его сына. Несколько лет назад парень стартовал и остался в поселке. Теперь он пишет иконы. Чуть дальше вижу ювелира. Никто из поселка не забудет старт его сына. Это было лет десять назад, но помнится, будто было вчера. Парень был небольшого роста и белобрысым, никто бы и не подумал, что ему больше десяти лет. В тот день, когда он вскарабкался на площадку, и я увидел его – такого худенького и остроголового, -  мне показалось, что он вряд ли доберется даже до нашей зоны. Но, видимо, Господь думал по-иному и другими мерками сотворил его мозг и душу, так как мальчик пожелал „12“-ю Зону и добрался туда сам, без посторонней помощи! Любой может поклясться в этом. Сейчас лицо ювелира не выражает ничего, но я знаю, что он гордится – ведь его сын живет в „12“-ой Зоне и обучает виртуозов!

Поднимаю глаза и вижу детей, рассевшихся тут и там в третьем и четвертом рядах. Их лица светятся, как цветы шафрана в поле! Дети – это такая радость! Если Господь даст, мои тоже будут радовать меня.

Вдруг зал начинает медленно крутиться. Но это только так кажется. Это мы и Том крутимся на полукруглой площадке, чтобы присутствующие все время могли наблюдать за нами.

Проходят несколько ничтожных мгновений, а затем все погружается в темноту. Начинают мелькать огни и медленно освещать моего сына. Высоко в Куполе встроены множество прожекторов, и теперь их лучи направлены на его мозг, на его тело, на сердце и душу, и еще глубже, а компьютеры извлекут и зарегистрируют его возможности оказаться в выбранной им зоне.

- Том Питер Дик!

Голос упоителен и будто струится с неба.

- Сегодня, пятого сентября, вам исполняется пятнадцать лет.

- Да, - отвечает сын.

Я не знаю, какие мысли и желания имела моя жена о нем. Может, в своих снах она видела его даже в „9“-ой Зоне, которую покинула ради меня. А может, надеется, что он окажется  в зоне более высокого индекса, например, в „10“-ой или „11“-ой. Родителям всегда хочется, чтобы их дети продвигались вперед. Мне, например, хотелось бы, чтобы он жил и работал в „11“-ой Зоне. Это, конечно, моя мечта, которой я редко делился даже с самим собой. Если получится так, он станет мастером, но лучше, какими могут быть только те, кто живут в „11“-ой Зоне – виртуозы. Конечно, было бы неплохо, если он остался у нас, в „8“-ой.

- Том Питер Дик! – продолжает голос. – Вы не хотите Отсрочки?

Каждый стартующий имеет право потребовать Отсрочки на год, но не больше.

- Нет, - отвечает мой сын.

- Хорошо, Том, - голос становится будто благосклонней. – В какую зону стартуете?

Теперь мы узнаем, о какой зоне мечтал, к какой зоне готовился и за какую будет бороться мой сын. Ведь каждый должен бороться за то время, в котором хочет жить.

Тишина становится густой, как тесто, затем вдруг – все жиже. Все устремили свои взоры на нашего сына.

Мы трое – тоже.

- В Четырнадцатую Зону.

Ответ звучит хладнокровно, как удар гонга.

Все взгляды обрушиваются на нас. Я знаю, что мое лицо не выражает ничего, но в горле засохло.

Господи, Боже мой! Четырнадцатая Зона. Я не ослышался?!

- В Четырнадцатую Зону, - повторяет голос.

Я пытаюсь незаметно сглотнуть. Жена и дочь кажутся спокойными, какими и должны казаться. Но, может, и они не могут сглотнуть?

- В какой разряд будете стартовать? – спрашивает голос.

- В разряд Испытателей, - отвечает Том.

Господи! Испытателей! Мой ребенок не всвоем уме!  Ведь никто из нашего поселка никогда не позволял себе такой дерзости – подняться на шесть зон выше!

- Вы готов? – спрашивает голос.

- Да, - отвечает мой сын.

Над его головой появляется экран. На нем видны зоны, через которые он пройдет. От зоны „1“ до...

До которой сможет. Так как не всегда желания равны возможностям. Скорее всего – не равны!

Но надо пожить на белом свете, чтобы знать это. Мой сын еще не жил так долго и не знает!

Экран загорается.

Между „1“-ой и „7“-ой зоны чередуются через 30 секунд.

Восхитительно! Никому не удавалось пробежать такое расстояние в такое короткое время. Мой мальчик, наверное, чувствовал, что может уйти дальше. И все же...

Над его головой загорается „8“.

Все взгляды направлены туда. За какое время он перейдет через „8“-ю Зону? Через нашу зону.  Конечно, после такого бега он замедлит темп. Надо было поберечь свои силы в начале. Зачем пробегать так быстро расстояние между „1“-ой и „7“-ой Зонами. Это только утомило его! Мой мальчик жил еще мало, многого не знает. Нельзя торопиться на Старте, надо беречь силы для Финиша.

35 секунд.

Молодец! Но все же немного грустно.Значит, ты не останешься жить с нами в „8“-ой Зоне. А разве тут плохо? Время хорошее, природа хорошая, и мысли у нас хорошие.

Загорается „9“.

Ну, что ж, там тебе будет лучше, чем у нас, мой мальчик. Их участки шире, воздух чище, цветов больше. У них даже сны цветные. Я не могу себе представить, но, наверное, лучше, если индекс выше!

36 секунд.

Меня захлестывает горячей волной, а внутри что-то трепещет. Молодец, мой мальчик!

Загорается „10“.

Ха-ха! Что возомнили о себе девятые! Цветные у них сны, видите ли! Да ведь это ничто, по сравнению с тем, что имеют жители „10“-ой Зоны. Давай, мой мальчик. Десятка другое дело. О ней говорят... Конечно, нельзя верить всему, однако... Десятка – это класс. Там нет вертикальных лучей, от которых трава ложится, а легкие наполняются свинцовым воздухом. Там весь день можно гулять по траве, можешь себе представить? Весь день! Жители десятки могут...

37 секунд.

Загорается „11“ .

Боже милостивый! Никто из нашей зоны еще не достигал такой скорости! Ничей сын! Ничья дочь! А Том – мой сын! Видели?! Эй, эй! Какая скорость! Том, мальчик мой, одиннадцатая зона опасна. Будь осторожен, Том! Там есть глубокие и опасные воды, а ты рос среди полей. Набирай больше воздуха в легкие. Ты удаляешься от нас с матерью, но не думай об этом. Я с тобой! Давай, сынок!

38 секунд.

Загорается „12“.

... Я не плачу!... Том! Ты зашел в двенадцатую. Боже мой! Кто бы мог подумать! Беги скорей! Эй, Том, я всегда мечтал! Не признавался в этом даже перед самим собой, мне не хватало смелости признаться в своих мечтах о тебе, но я, наверное, мечтал, не может быть, чтобы не мечтал. Может, когда-то я тоже хотел уйти вперед. Но иногда мечтать нехорошо. Мечты – опасная штука, они могут создать, но могут и разрушить человека, будто он из песка. Беги, сынок!

39 секунд.

Загорается „13“.

С ума сойти! Что ты со мной творишь, сынок? Да ведь мне даже в самых смелых мечтах не хватало дерзости видеть тебя так далеко впереди – в „13“-ой Зоне! Неслыханно! Никому из наших не удавалось преодолеть пять зон! Никому, сынок! Тринадцатая! Ты дышишь тяжело! Можешь остановиться и немного отдохнуть. У тебя есть время! И знаешь, почему ты мне не снился? Будь осторожен! Тут ровно! Остерегайся ровного, Том! У нас, в „8“-ой ровно, а хуже не бывает. Ровное хуже скользкого – там хотя бы настораживаешься, в то время как ровное пьянит, расслабляет твои мышцы, отупляет воображение, и тебе все становится совершенно безразлично. Осторожно, Том! Смотри не засни! Знаешь, почему ты мне не снился?... Не потому, что я не хотел, чтобы ты преуспел, а потому, что я трус. И все же я – счастливый человек. Потому, что у меня есть ты, Том! Потому, что ты мой сын! Я горжусь тобой, мой мальчик!

42 секунды.

Загорается „14“.

Теперь уже у меня замерло дыхание. Ты заходишь в четырнадцатую зону, парень!... Шепчу ли я?...

РАЗРЯД Апостолов.

50 секунд.

... Том? Почему ты встал?!

52 секунды.

Знаю, ты утомился! Но не останавливайся! Не отдыхай, давай! У них неплохо, сынок, ведь это не кто-нибудь, а Апостолы,  но ты не должен останавливаться. Надо добиваться своей мечты!

54 секунды.

Давай, парень!...

56 секунд.

Господи! Да что с тобой? Кровь?!

58 секунд.

„СЛУЖИТЕЛИ  Христа“.

Чертовски жарко. Нет, не туда, Том! Ты что, ослеп?...  Держись за меня. Так... Давай!

62 секунды.

О, Господи! Должна же быть милость на этом свете! Наши сыны должны достигать своей мечты, которая их отцам даже и не снилась. Вставай, Том! Ты что, не слышишь меня? А? Боже мой, он не слышит!

65 секунд.

Сара, помогай!... Помогайте же, люди! Том, на коленях умоляю тебя: встань и иди! Осталось лишь несколько метров, еще чуть-чуть! Неужели позволишь себе, видеть свою мечту, но не прикоснуться к ней?

69 секунд.

Прикуси дыхание и на четвереньках ползи, сынок! Но доберись! Ради себя, ради меня, ради Бога!

72 секунды.

Воды?... Ну, дайте же немного воды, люди!... Нет воды! Давай, Сара, помогай, милая! Ведь это наш сын! Держись, Том! Мы тебя не бросим. Я вырву из себя свое сердце и отдам его тебе! Зачем оно мне, если я вижу, что ты ослеп от боли, что весь в крови, что оглох... Господи, какая страшная вещь – желания!

Ну, вот и все, Том!

И ВСПЫХНУЛИ ОГНИ! Тысячи огней!

И ослепили меня!

Вокруг – тишина.

Так тихо не бывает даже в поле под вертикальными лучами.

Я медленно открываю глаза. И смотрю не на сына, а на Сару. На милую мою Сару. Ее губы – без кровинки, а брови совсем белые. Не волосы, а брови над золотистыми глазами. И она такая...

- Сара! – я еле встаю на ноги и иду к ней.

Она продолжает сидеть – бледная и дрожащая. Состарившаяся на десять лет. И не только состарившаяся...

- Сара, любимая моя! – я беру ее руки в свои.

Они дрожат как листья березы.

- Сара, наш сын добрался! Слышишь?

Она не слышит. Смотрит куда-то вперед.

- Сара! Наш сын справился!

Мое лицо искажается, и из глаз начинают капать слезы прямо ей на руки. Он вздрагивает. Теперь ее мысли тоже двигаются медленней, так как не только тело постарело на десять лет.

Она смотрит на меня, угадывает по лицу и всхлипывает.

Я знаю, что мы выглядим смешно, как дрожащие куски мяса по сравнению со всеми вокруг, на лицам которых ничего нельзя прочесть потому, что здесь так не принято!

- Том Питер Дик! – голос раздается будто со дна небытия. – С этой минуты вы принадлежите к Испытателям.

Нас окружают со всех сторон и пожимают нам руки. Лица не выражают ничего потому, что все – в „8“-ой Зоне.

Но мы уже не там.

Мы в „3“-ей. Ибо жизнь так устроена. Отдашь немного своих сил, у тебя их остается меньше, и ты возвращаешься назад. Таков закон, и о нем знает каждый с самого рождения!

Я утираю слезы. Руки у меня дрожат. Сара тихо всхлипывает рядом. Какими же чужими, наверное, кажемся всем? Я поворачиваюсь и ищу глазами дочь и сына.

Дочь все также красива. Лицо ее лишено выражения, но мне кажется, что я улавливаю ее мысль: „Зачем?“

- Что „зачем“, доченька? – спрашиваю.

Но она смотрит на меня с невыразительным лицом и с расстояния в пять зон, и ничего не отвечает.

Он – все тот же рослый смуглый парень с золотистыми, как у Сары, глазами. Может, чуть выше прежнего. Лицо исказилось и глаза смотрят на нас нехорошо.

Он просто бесится! Но почему? Роняет что-то сквозь стиснутые губы, пинает ногой кресло и быстро выходит.

По моему лицу стекают слезы. Я недоумеваю, почему он злится. Да и как же мне это понять? Ведь между нами расстояние в одиннадцать зон. Сущая бездна!

Дочь смотрит на меня.

- Что „зачем“, девочка моя?

Но она не отвечает, а бежит вслед за братом, который шагает по дорожке домой.

Нам с Сарой продолжают пожимать руки, и я знаю, что делают это из восхищения и в то же время из жалости. Но не показывают ни жалости, ни восхищения.

- Не плачь, Сара, - говорю. – Не плачь, любовь моя! 

9.

Дверь в мастерскую открывается, и Сара тихонько заглядывает.

- Дик, ты здесь? – спрашивает она, хотя видит, что я здесь.

Я молчу.

- Что случилось?

Я не отвечаю. Тяжко на душе.

Она осторожно посматривает на испорченную головку скрипки.

- Я работал все утро, Сара, - молвлю наконец. – Но пальцы не слушаются, будто засохли.

Она молчит. Поднимаю глаза на нее.

- Уже не могу. Понимаешь?

Ее русые волосы теперь ниспадают белыми прядями на лоб.

- Ты должен радоваться, Дик – тихо молвит она. – Мы должны радоваться за Тома.

- Я рад, - говорю. – Но вместе с тем мне больно.

- Не надо, Дик! Выйди в сад, освежись. Немного погодя обед у меня будет готов.

- Хорошо, Сара, - соглашаюсь я глухо и медленно встаю.

Сара уходит на кухню, а я выхожу во двор и нервно начинаю ходить взад-вперед. Том и Лий разговаривают, но из их слов я понимаю не все. Теперь у них даже слова какие-то другие. Том выглядит очень злым. Лий отвечает с трудом и смотрит куда-то мимо него.

- Ведь так, папа? – обращается он ко мне.

- Да, сынок, - отвечаю с готовностью.

Он будто успокаивается, но Лий смотрит на меня с испугом. Я, наверное, обидел ее, встав на его сторону. Но как мне не встать на его сторону, если он, несомненно, знает и понимает больше?

- Лучше выброси их, - говорит Том.

- Что выбросить? – спрашиваю.

- Скрипки, те, что не доделал. Они только мешают.

Он поворачивается и заходит в дом, наверное, собираться. Лий исчезает куда-то, а на кухне Сара готовит прощальный обед.

- Эй, Том! – кричу громко. – Они никому не мешают!

Он не отвечает.

Я продолжаю ходить взад-вперед по саду. Значит, выбросить скрипки?  А, может, он и прав? Зачем они, если руки меня уже не слушаются. Останавливаюсь и начинаю рассматривать цветок ноготков. Все, что расцвело, - прекрасно! Удивительно! Как хорошо придумано Богом!

Сара уже приготовила прощальный обед, и мы вчетвером садимся за стол на веранде. Сегодня Том уходит от нас, и этот обед, и хрустальные бокалы, и земляничное вино – в его честь.

- Надеюсь, лепешки тебе нравятся, Том?  Когда-то они тебе очень нравились, - тихо говорит Сара и смотрит на него с благоговением.

- В детстве ты очень любил гороховый суп и гвоздичное печенье, - говорю я. – Ведь правда любил?

Том кивает любезно, и мне вдруг становится очень больно. Из-за понимания, что мои дети очень далеки от меня.

Дочь молчит, Том пытается быть любезным, Сара напряженно следит за тем, все ли в порядке. И мне становится очень больно. Любезность Тома мучает меня. Ему, наверное, неприятно, что мы постарели, что мои пальцы дрожат, что я уже не могу делать скрипок, хотя когда-то мог.

- Вспоминай порой о нас, сынок! – говорю я, и мой голос предательски вздрагивает, поэтому я выпиваю глоток вина, чтобы убрать этот ком, образовавшийся у меня в груди.

10.                                                                            Мастер кукол

Уже четвертый день с тех пор, как Том уехал.

Теперь в мастерской просторно. Нет ни скрипок, ни кусков липы, сохнущих на полках. Осталось лишь немного ясеня, из которого я  делаю куклы.

На дворе дог начинает рычать.

Подхожу к двери и оглядываюсь. Он стоит в том конце сада и рычит на соседний двор. Весь напрягся и вздрагивает.

- Что случилось?

Услышав мой голос, он поворачивается.

- Ты ведь чувствуешь, что вокруг – чужие? – спрашиваю.

В ответ он гафкает на Поселок.

- Молодец, - говорю. – Слушай и стереги! От этих вокруг можно ожидать всего.

Я возвращаюсь в мастерскую, кладу в на полку в углу пакет и аккуратно заваливаю его кусками ясеня, а затем сажусь на стул. Вкладываю пружинку в грудь куклы и аккуратно прикрепляю ручки.  Глаза у куклы закрываются. Вот, теперь вставлю ресницы – мягкие и блестящие.

Кукла должна быть красивой.

Она открывает и закрывает глаза – „хлоп-хлоп“. Конечно, согласна, что куклы обязательно должны быть красивыми. В жизни бывают неписаные правила, и именно их и надо соблюдать.

 Выхожу на веранду и оглядываюсь вокруг. Сара сидит в плетеном кресле и вяжет.

- Смотри, какая кукла! – говорю с гордостью. – Правда, красивая? Лучше прежних.

- О-о-о! – восклицает Сара. – Надо связать ей платье.

Сара вяжет платья всем куклам. Неважно, красивые они или нет.

- Нравится, да?

- Ты мастер кукол, - говорит она.

Я присаживаюсь в кресло напротив и засматриваюсь на ее пальцы. Они опухли и еле поворачивают спицы.

- Хорошая сегодня погода! – вздыхаю я. – Пойду, посмотрю, принес ли булочник хлеба.

Встаю и медленно иду по тропинке между ноготков. Открываю ворота и заглядываю в ящик, окрашенный в зеленый цвет.

- Ни хлеба, ни письма! – говорю громко. – Ничего! – я ужасно угнетен. – Ну, что за люди? Стадо негодяев!

- Он, наверное, забыл - пытается успокоить меня Сара.

- Забыл, что нам надо поесть?!

- Позавчера ты орал, что его хлеб никуда не годится, и он, наверное, обиделся.

- Но хлеб действительно никуда не годился! - говорю.

- Нельзя так, Дик. Тебя могут услышать.

- Не говорить, да? Молчать? Подумаешь – услышат!

- Ты ведь знаешь, что так не принято!

- Это поселок негодяев, а не мастеров! Да-а, однако мой сын на шесть зон впереди вас! Слышите, бездарные ремесленники?!

- Хватит, Дик! Не ори!

- Буду говорить все, что думаю!

- Не принято...

На том конце забора слышен хруст ветки, и я устремляюсь туда. Среди листвы мелькает чье-то лицо.

Я беру ком земли и бросаю его туда.

- Брысь отсюда!

Там спрыгивает какой-то ребенок, а затем скрывается в зарослях.

- И чтобы я тебя больше здесь не видел! – кричу ему вслед.

Мне почти не хватает воздуха, и я дышу тяжело.

- Вот, видишь? За нами даже шпионят.

- Но это же ребенок, - говорит Сара. – Ему, наверное, интересно.

- Что ты за них заступаешься? – недоумеваю. – Ему, видите ли, интересно, а так избегают встречи с нами, будто мы прокаженные. Уже третий день не приносили хлеба, да и весточки нет.

- Будет, Дик. Завтра обязательно будет!

Присаживаюсь в плетеное кресло напротив нее.

- И тогда наконец выберемся отсюда? - говорю тихо. – Интересно, что там будет в „3“-ей Зоне?

- А ты не будешь скучать немного по дому? – спрашивает она.

Ее взгляд все так же золотист, как и прежде, только нет в нем мечтания.

Над садом разносится аромат сумерек.

- Не знаю, Сара. Я думал, что после того, как Том... О, я думал, что буду очень счастлив!

- У счастья много лиц, Дик.

Что-то тяжелое давит мне на грудь.

- Что же это за счастье, Сара, если от него мне больно на душе, а сны мои тревожны?

- Наверно, счастье бывает и таким, Дик. Почему бы и нет?

У меня першит в глазах.

- Кажется, старею – говорю устало.

Вздрагиваю от какого-то шума.

- Что это было?

Она настораживается. Ее пальцы начинают двигаться быстрее.

- Что это было? – повторяю упорно. – Не проник ли кто-нибудь в сад?

- Нет, Дик... Это Лий, - ее голос срывается.

- Но ведь она... – я не отрываю глаз от пальцев Сары. Они, несомненно, чего-то боятся. – Не прошла по дорожке, да? – спрашиваю с подозрением.

- Ты сиди здесь, Дик, я пойду посмотрю в чем дело.

Сара поднимается наверх, а я задумываюсь. Как она могла пройти незаметно?

Какая-то дрожь со вкусом нехорошего предчувствия заставляет меня встать с кресла.

Комната Лий – на втором этаже.

Захожу и вижу, что она свернулась в конце кровати и дрожит. Похожа на испуганного и загнанного зверька. Ее рыжие шелковые волосы слиплись от пота, а лицо исказилось будто от невероятной боли. Сара прикасается к ее мокрому лбу и вдруг дергает руку, как от удара электричества.

Симптомы именно такие. У всех, кто это делает, начинается такая безудержная дрожь и такое электричество.

Сара испуганно смотрит на меня. Правда пожирает ее у меня на глазах. Надо же, что происходит с людьми от нехорошей правды!

- Папа, ты меня на сдашь? – спрашивает Лий.

Ее взгляд разбит вдребезги.

У меня в горле застревает комок. Дожили!

- Как ты можешь такое подумать, дочка! – каркаю. – Да ведь мы...

- Вы уже не в „8“-ой, папа!

- Те из „3“-ей тоже не предатели, Лий, - чуть слышно молвит Сара.

- По меньшей мере не предают собственных детей! – говорю я.

По увядшей щеке Сары катится слеза. Лий продолжает дрожать, и по ее лицу стекают ручейки пота. Сара смотрит на меня с отчаянием.

- Не надо бояться, - говорю. – Пока я жив, вам не надо бояться, слышишь, Сара?

- Да, - дребезжит ее голос.

- Сидите здесь и никуда не уходите! Я на всякий случай посмотрю, нет ли кого во дворе.

На улице уже ночь.

Вокруг тишина. В сумерках не бродят никакие шорохи. И как бы я ни стараюсь услышать что-нибудь, все равно не чую никаких шагов угрозы. Но почем знать? Угроза может нагрянуть совсем внезапно, может просто выскочить им темноты. Надо быть готовым к встрече с ней.

Захожу в мастерскую и в углу, из-под кусков ясеня, достаю пакет. Карабкаюсь наверх и в темноте снимаю коробкус самой верхней полки. Затем разворачиваю пакет и поглаживаю ствол ружья. Я знал, что оно мне пригодится, раз живу не в своем времени. За тем-то я его и сделал! Да и если ты мастер кукол, ты обязательно должен быть готов охранять их. А красоту охраняют порохом!

Беру ружье и выхожу во двор.

Небо усеяно звездами. Боже мой, как много звезд!

Крадусь тихо и слушаю, не появится ли где-нибудь шум или незаметное приближение угрозы. А тут любой шум чреват угрозой, ведь вокруг все чужие.

Тихо.

11.

Утром я просыпаюсь рано и потом не могу заснуть. Вот, и теперь лежу, насторожившись, с открытыми глазами и слушаю. В открытое окно проникает свежий воздух, но он меня не радует. Сара рядом со мной тоже лежит, насторожившись.

- Авось обойдется, – говорит.

- Авось, - отвечаю. – Но что-то не верится.

Она вздыхает.

Я продолжаю настораживаться.

Утро всегда чище. Может потому, что утром вероятность угрозы меньше. По-моему, угрозы любят темноту.

Я тоже вздыхаю и встаю.

- Куда? – спрашивает Сара.

- Посмотрю, нет ли письма.

Одеваюсь и выхожу во двор.

На улице холодно и я ежусь. В ящике нет письма. Хлеба тоже нет! Уже восьмой день подряд.

На душе тяжело, а во рту - металлический вкус. Такой вкусимеет предчувствие нехорошего. Осматриваю сад. Он выглядит неухоженным. Я давно не заботился о клумбах. Захожу в сарай и беру лопату и ножницы. Ненадолго работа снимает тяжесть с сердца.

Сара появляется на веранде.

- Письма нет? – спрашивает.

- Нет, - отвечаю и срезаю засохшую веточку с самшита.

- Кажется, будет дождь, - говорит Сара.

- Было бы неплохо, - соглашаюсь. – Лий не проснулась?

- Спит еще, - отвечает Сара. – Кабы выпал небольшой дождик.

Я устало сажусь, и дог ложится у моих ног. Он тоже постарел, бедняга, как и мы! Интересно, нам позволят взять его с собой? Если он останется здесь, его забьют камнями. Его душа тоже изменилась вместе с нашими.

Дог поднимает голову и начинает всматриваться то в меня, то в Сару.

- Ну, что? – спрашиваю.

Он смотрит на меня грустно выцветшими глазами и начинает скулить.

Где-то далеко разносится жужжанье.

- Сара, слышишь?

- Да.

- Будто огромная пчела, - говорю.

Вдруг меня охватывает подозрение.

- Но ведь здесь нет огромных пчел, правда?

- Думаю, они... – говорит Сара.

- Вертолет что ли?

- Вертолет, - глухо отвечает она.

- Но ведь надо было предупредить нас письмом. Мы не можем уехать так,с бухты-барахты.

Жужжание перестает, и с полей доносится прохлада.

- Их трое, - говорит Сара. – Те двое и еще кто-то!

- Как по-твоему, они позволят нам взять с собой кое-какие вещи? – я стряхиваю с брюк прилипшие к ним сухие листья.

Пальцы Сары впиваются мне в руку. Какие холодные!

- Они приехали за Лий, Дик! Узнали!

Я устремляю взгляд на поля. Пока не видно никого, но я уже чувствую, что их трое. Те двое, что приходили, и еще кто-то.

Значит, не обошлось! Я и не очень-то верил, что обойдется, однако... Пришли. Без предупреждения! Но для нарушителей нет предупреждения. Для них нет ничего! Они вне закона.

- Ей надо бежать! – вскакиваю я и бегу в дом. – Эй, Лий! Просыпайся, детка! – шепчу, пока поднимаюсь по лестнице, но так тихо, что меня смог бы услышатьтолько человек моей крови.

Когда открываю дверь, Лий уже вскочила.

- Куда? – спрашивает с испугом.

- Беги через поля!

- Там скоро спустится марево! – всхлипывает Сара за моей спиной.

- Не бойся, Лий, давай! Ты справишься, детка! Если тебя поймают, будет хуже.

Сара тихо плачет.

- Мама, не плачь!

- Там никто не справился, - всхлипывает Сара.

- Поторопись, доченька! Я постараюсь их задержать.

Лий бежит вниз по лестнице. На миг мелькает в конце сада, а за ней остается след. Господи, детка, твой след светится!

- Она не выдержит, - шепчет Сара и смотрит в окно.

- Выдержит, - говорю. – Такие, как она, выдерживают. Они – иного покроя.

И веду ее вниз по лестнице.

- Садись и начинай вязать. Как ни в чем не бывало.

- Нам не удастся перехитрить их, Дик! Я это чувствую! – она смотрит на меня потемневшими от жути глазами.

- Не удастся, Сара, но ничего. Садись. Вот так! Вот тебе спицы и платье куклы. Хорошее платье получится, Сара.

Ворота открываются. Я не оглядываюсь.

Сейчас трое шагают между ноготков. И чем ближе подходят, тем сильнее я чувствую угрозу. Странно: мне всегда казалось, что она придет, когда на дворе сумерки – рано утром или поздно вечером.

Угроза приближается, и мне удается ее разглядеть. Именно такой я ее себе представлял! А то, что она появляется днем, ничто не меняет, она именно такая, какой выглядела бы и в сумерки.

Когда трое останавливаются у веранды, я поворачиваюсь.

- Сара, к нам пришли в гости, - говорю и встаю. – Налей в кувшин земляничного вина. Выпьете, правда?

- Где дочь? – безо всякого промедления спрашивает смуглый.

- Наверное, у себя в комнате, - отвечаю. – Да присаживайтесь же, давайте выпьем. Мы делаем замечательное земляничное вино.

Смуглый кивает третьему, и тот заходит в дом.

Ненавижу, когда кто-нибудь заходит в мой дом без приглашения.

Бородач улыбается как-то нехорошо.  Кстати, в прошлый раз его улыбка была такой же, но тогда она нам нравилась, мы жили в одном и том же времени, а теперь мы чужие.

- Значит, говоришь, тут не появлялись нарушители? – спрашивает он.

- Нарушители? – делаю вид, что задумываюсь я. – Да что вы! – отвечаю.

Стиснув губы, бородач качает головой и ему совсем не смешно.

Третий выходит из дома.

- Смотри, что я нашел! – он подает бородатомуружье.

Тот берет его и внимательно рассматривает.

- Что это? – поворачивается он и сверлит меня голубыми глазами.

- А, это? – восклицаю. – Игрушка.

- Хороша игрушка, - говорит он. – Способная убивать!

- Но если хорошенько примериться, - уточняю я и смотрю ему в переносицу.

Он снова улыбается. Господи, как я его ненавижу!

- Ты нашел девчонку? – спрашивает смуглый.

- Нет ее!

- Она здесь, - говорит бородач. – Должна быть где-то здесь. Ищи!

- В доме ее нет, - пожимает плечами тот.

- Тогда допроси их! – приказывает смуглый. – Они знают, где она. Не могут не знать!

- Они нам сами скажут, - говорит бородач и снова улыбается. – Да?

Если бы я мог убить его!

- Ничего они не скажут. Пускай он их допросит! – приказывает смуглый.

- Вы о чем? – спрашиваю, хотя понимаю все. – О каком допросе идет речь?

Смуглый вздергивает подбородок.

- Приступай!

Третий снимает индикатор и прикладывает его к моей груди.

Время начинает растягиваться вперемежку с собачьим лаем, переходящим в визг. И продолжает растягиваться, трещать и обрываться, из него капают белые шарики, свертывающиеся в невероятною боль, но я уже не в „8“-ой, а все из „3“-ей выносливые.

Как  плохо , Господи, быть выносливым.
          - Допроси и женщину! – приказывает какой-то потусторонний голос.

А я изо всех сил стараюсь удержать четыре конца мгновения, чтобы оно не разлетелся во все стороны вечности, не оставив за собой памяти.

- Где она?!

Концы обрываются у меня в руках, и мгновение разлетается.

Над садом начинается дождь.

                                                      II

 „Господи, будь милостив к сильным!”

Из  молитвы выселенного на Свалку номер 7

       1.            Разговор в „Лозовом дубе“ о мистериях и нарушителях

Дик встает с постели.

Комната небольшая, в ней стоит кровать, стенка с несколькими книгами и столик, накрытый кружевной скатертью. Сквозь занавески просачиваются шум с улицы и свет. Голова у него гудит, он пытается помассировать пальцами виски.

- Сара!

С кухни доносится аромат голубцов, завернутых в виноградные листья.

- Сара!

Она появляется в двери.

- Да, милый?

- Я долго спал?

- Нет, Дик. Я недавно проснулась и решила приготовить твои любимые голубцы. Ты кричал во сне, Дик!

- Мне снились кошмары, Сара. Я просто не знаю, откуда они у меня возникают в голове.

Где-то наверху разносятся звуки фортепиано. Оно не настроено, и удары по клавишам резки, будто тот, кто играет, злится на что-то, но мелодия красивая, и Дик заслушивается.

- Это сосед с верхнего этажа. Он выступаетв „Лозовом дубе“ – говорит Сара.

Слышно, как открывается окно, и визгливый женский голос кричит:

- Мне вечером на работу, придурок! Хватить бренчать!

В ответ звуки фортепиано становятся более резкими и более нервными.

- Сволочь! – вскрикивает женщина, и окно с грохотом закрывается.

- У нас шумные соседи, но они неплохие люди, - говорит Сара. – В эти дни Мадлен ходит во вторую смену, поэтому немного нервничает, но иначе она хорошая. Все хорошие!

- Сара, помассируй мне виски, пожалуйста. Не знаю, от чего они у меня так болят.

Сара вытирает руки о фартук и садится рядом. Ее пальцы начинают нежно поглаживать его лоб.

- Не знаю, отчего такая боль в голове и по всему телу, - говорит Дик.

- Ты, наверное, простудился. На ночь придется закрывать окно, - говорит Сара.

- Даже кости ломит. Будто гнилые, - стонет Дик.

- Все от простуды, - ее пальцы продолжают нежно поглаживать его лоб, и боль постепенно стихает.

У Сары чудные пальцы.

- Я, кажется, тоже простудилась, - говорит она. – Руки-ноги опухли, будто раздавлены, а горло сухое и царапается.

Мелодия вдруг прерывается, а затем начинает орать ребенок.

- Я устала, милый, потом снова помассирую, - говорит Сара.

Он гладит ее руку, и только теперь замечает, как опухли ее пальцы.

- Сара, тебе нельзя переутомляться!

- Ты куда? – спрашивает она, видя, что он встает.

- Пойду куплю газет и распишусь в Центре. Ведь расписываться надо каждый день.

- Хорошо, но оденься потеплее, - говорит она. – На дворе весна, но солнышко еще греет скупо.

Он накидывает вязаный жилет. Рукава потрепались, а на локтях совсем исхудали, но в нем тепло.

Дик надевает сандалии и медленно выходит из дома, не забыв прихватить очки. Без очков он видит неважно.

В узком коридоре темно. Этаж не высокий, третий, но Дику все равно трудно спускаться.

На улице продавцы разложили наприлавках разноцветный товар и предлагают его шумно. Его взгляд останавливается на пестрых бусах.

 -Это хороший товар, дорогой. Не стоит задумываться! Немного радости, немного сладости, разве не такова жизнь?

Дик, однако, пошел за газетой и в Центр, и не взял с собой больше денег. А вернуться и еще раз подняться на третий этаж не сможет. Еле стоит на ногах. Проклятая простуда! Но завтра обязательно купит бусы, и Сара обрадуется. Что такое жизнь, если не горстка радости!

Дик медленно поворачивается, и волоча ноги, добирается до павильона и облокачивается на деревянную подставку.

Продавец выглядывает из окошка, как из норы.

- Эй, ты что опаздываешь, старик?- кричит он. – Жизнь уходит!

- Я проснулся поздно, что-то простудился.

- Вот тебе номер, - он подает Дику газету и поспешно забирает деньги.

- Есть чего новенького? – спрашивает Дик.

- Чего новенького тебе надобно, дорогой? Что бывает новее старого, если оно хорошее, а? – спрашивает продавец и пристальносмотрит на него.

- Не знаю, я просто так. Конечно! – бормочет Дик, оборачивается и уходит.

- Эй, дорогой! – кто-то из прохожих дергает его за рукав. – Хочешь?

- Чего?

- Новость, - шепчет ему тот в ухо.

- Какую новость? – спрашивает Дик.

- С-с-т! – мужчина прикладывает палец к губам и начинает рассматривать его. – Значит, ты новенький! – говорит.

У Дика болят ноги, его ступни будто в волдырях.

- Я старый, не новенький, – отвечает он.

- Я не встречал тебя в этом квартале. Значит, тебя недавно привезли. А ты помнишь, откуда приехал?

Дик задумывается. Как это „привезли“? Откуда? Ведь он всю жизнь жил здесь.Дик поворачивается и все также плетется дальше.

Какой-то мужчина выскакивает перед ним. Конопатый и с лошадиным лицом, а кадык дергается, будто он постоянно что-то глотает.

- Отдай ее! – приказывает он.

Дик смотрит на него.

- Отдай ее, говорю тебе, старый дурачина!

Дику никак не нравятся ни интонация, ни обращение, ни даже лицо этого человека, поэтому он продолжает молчать.

- Стой, сволочь!

Дик чувствует, как руки мужчины быстро обшаривают его карманы.

- Нет ничего?! – кричит тот.

Теперь его лошадиное лицо выражает обиду, а кадык на миг перестает дергаться.

- Но я ведь слышал, что кто-то тебе предлагал! А выходит, ты ее не взял. Да?

Дик не отвечает.

Конопатый хлопает его по плечу, но видно, что ему очень жаль.

- Оказывается, есть и порядочные граждане. Молодец, дедуля, молодец! Не слушай, что пишут и болтают „те“.

Откуда-то слышен свист, а затем визг.

- Нарушите-е-е-ль! Держите его!

Конопатый быстро оглядывается и бежит по направлению к голосу.

Настает суматоха.

Дику хочется постоять и посмотреть, ему интересно, но он знает, что должен пойти в Центр. Туда нельзя опаздывать. Он с неохотой отрывает глаза от прохожих.

Центр находится рядом. Туда просто можно прогуляться, если нет так много народу, который толкается. Здание огромно и выступает среди окружающей нищеты. Оно окрашено в черепичный цвет и издалека кажется внушительным. На улице стоят и другие, которым надо подписаться. Дик седьмой в очереди.

Когда он заходит, мужчина за письменным столом из красного дерева быстро поднимает взгляд.

Помещение просторно. Недавно окрашено, и отовсюду пахнет краской.

- Присаживайся! – говорит мужчина и указывает на единственный стул напротив.

Он одет в темный костюм и при галстуке в узкую полоску. Его лицо гладко выбрито, но вид – усталый.

Дик послушно садится. Кладет руки на колени и рассматривает мужчину, будто видит его впервые.  Старость ест старость! Он уже начинает забывать совсем обычные вещи, как, например, лицо мужчины напротив.

- Давай, рассказывай!

- О чем? – спрашивает Дик: в последнее время память ему часто изменяет.

Мужчина подпирает голову рукой и устремляет в Дика взгляд, полный укоризны.

- Ты повидался с сыном? – спрашивает.

- Да, - глухо отвечает Дик.

- Рассказывай!

- Было очень непонятно. Я не все смогу вспомнить.

-  Что припоминаешь?

Дик вздыхает украдкой.

- Я сидел в каком-то доме, никогда в жизни не видел такого, и вдруг появился Том. Как ты, сынок, спрашиваю, а он такой... смотрит на меня и отвечает: Лучше скажи, как у тебя дела, папа!

- И что ты сказал?

- Что у меня все в порядке.

- Правильно. Что дальше?

- Я посмотрел по сторонам, но он исчез. Я стал искать его в доме, слышал его голос из других комнат, но куда бы я ни зашел, его нигде не было.

- Значит, он не захотел, чтобы ты его видел. Что потом?

- Не помню. Были какие-то кошмары. Трое хотели чего-то... О, боль была так ощутима, будто я почувствовал ее.

- Это от извержений солнца, - резко говорит тот за письменным столом. – А дочь?

- Что? – спрашивает Дик.

- Не  строй из себя придурка, дедуля! – кричит тот. – Она не приходила? Говори!

- Нет, не приходила, - качает головой Дик.

- Значит, придет! Ты должен сидеть и ждать, а потом скажешь нам, - уже мягче говорит он. – Таков порядок. Как только появится, скажешь! Да?

- Да, - покорно отвечает Дик.

- Ладно, - говорит мужчина. – Что-нибудь еще?

- Ничего.

- Хорошо. Распишись здесь. Здесь! Здесь! – он тычет  пальцем в толстый дневник „Сны“ напротив имени Дика. – И нельзя ничего скрывать, ведь мы договорились? Иначе  будет плохо и тебе, и нам.

- Да, - говорит Дик.

- Свободен! И скажи жене, чтобы пришлазавтра.

Дик медленно встает и уходит.

На улице греет солнце, но Дик недовольно посматривает на него. Ведь от его извержений в голову приходят такие кошмары!

На улицах народу стало меньше, все разошлись на обед, и Дик ускоряет шаг. На лестничной площадке его встречает музыкант. Сара говорила, что он выступает в „Лозовом дубе“. Он высокий и тощий, как палка, а пальцы у него длинные и кривые.

- Добрый день, - любезно приветствует его Дик.

Музыкант вздрагивает, смотрит на него пристально, затем неожиданно хватает его за жилет и потягивает его к себе.

- Тебе удалось раздобыть где-нибудь „новость“? – шепчет.

Дик с испугом качает голову.

- Если раздобыл, отдай мне ее, - просит его музыкант. – Только глазком взгляну, а затем я тебя ни видел, ни слышал!

Дик упорно качает головой.

- Нету у меня. Один предложил, – с запинкой говорит он, - но его поймали!

- Псы! Паршивые, мерзкие псы! – вскрикивает музыкант, затем озирается с испугом. – Ты знаешь, что все это? – спрашивает шепотом он и машет руками.

Дик качает головой.

- Параша! И если не появится новость, все мы сгнием,! Мы все это знаем, но нам не хватает духу, - он быстро спускается по лестнице и хлопает дверью.

Дик стоит недолго, затем поднимается наверх.

- Ну, как? – спрашивает Сара, когда он заходит.

- Все нормально, - отвечает Дик. – Но наблюдаются извержения солнца!

  

2.

Дик лежит и смотрит в окно.  Там виден кусок неба и крыша здания напротив.

Его мысли прыгают туда-сюда, и он не может их поймать. Сара рядом с ним спит. Кожа на ее лице увяла и на щеке трепещет маленький мускул. Она, наверное, видит сон.

Он встает, надевает жилет и тихо выходит из дома.

На улице продавцы убрали палатки, и вокруг – пустота.

„Лозовый дуб“ находится в двух кварталах отсюда. Фирменный знак – огромный желтый лист, намалеванный масляной краской на двери, - виден издалека. Уже с улицы заведение внушает доверие. Нет разбитых окон, а у порога недавно окропили водой.

Как только Дик заходит, слышится шум скрипучих стульев, и взгляд двух  пар глаз прилипает к нему.

- Заходи, старик! – кричит пианист из того конца зала и машет ему по-дружески.

Он садится за столик с двумя клиентами. Один из них опустил голову на стол и спит, а другой – толстый и вялый, под которым не видно стула, - поворачивается и пристально смотрит на Дика.

Дик прикрывает дверь.

Зал небольшой. Деревянный пол недавно помыли и он источает запах мыла и воды. Столики накрыты чистыми, хотя и ветхими скатертями, а в одном углу зала стоит новое лакированное фортепиано.

- Давай, старик! Подходи бодрее! – приглашает его пианист и встает, чтобы подать ему стул. – Тут мы собрались одни друзья. Это – Клем, - указывает он на заснувшего. – А это – Толстяк. Нечего стесняться. Медер! – кричит он.

В дверях, открывшихся совсем рядом с Диком, возникает мужчина в белом фартучке с рюшечками. У него упитанное и доброе лицо, а в черных блестящих глазах не отражается ничего.

- Что будут заказывать господа?

- Это мой друг, - говорит пианист и кладет руку на плечо Дика. – Надо обмыть его приход. Что скажешь, Толстяк?

- Кувшин вина, сыру и еще один бокал, - заказывает Толстяк.

Дик пытается выразить несогласие.

- Не волнуйся, - успокаивает его пианист. – Заведение приличное. Тут вино разбавляют нормально, да и сыр недорогой.

Клем, спавший до этой минуты, поднимает голову, и устремляет взгляд своих сильно близоруких глаз куда-то мимо Дика.  Потом поднимает руку и ощупывает его плечо. Взгляд все также устремлен куда-то мимо Дика.

- У нас новое пополнение, да, ребята? – спрашивает он.

У него теплый голос.

- Слеп, как крот, - говорит пианист.

Клем улыбается его словам.

- Та штука в углу играет ужасно фальшиво, - указывает он пальцем туда, где стоит фортепиано.

Медер прибегает с заказом.

- Давайте! – поднимает бокал пианист. – Добро пожаловать, и дай Бог, чтобы когда-нибудь мы оказались подальше отсюда!

Дик осторожно выпивает глоток. Вино очень разбавлено, но приятно холодное.

- Сыграй что-нибудь! – предлагает Толстяк.

- „На улице дождь“ или „Круглая луна“? – спрашивает пианист.

- Берись за „дождь“, от „луны“ мне становится больно.

Пианист усаживается на маленький крутящийся табурет, сосредотачивается с минуту, а затем его пальцы начинают скользить по клавишам.

Фортепиано расстроено, и мелодия сыплется неровно и криво, но все втроем слушают внимательно. Время от времени Толстяк вздыхает.

- Жутко фальшиво, правда? – Клем смотрит сквозь Дика. – Может, займешься им?

От его взгляда Дику становится неловко.

- Да оставь ты его в покое! – говорит Толстяк. – Еще больше расстроит.

- Он был мастером! – говорит Клем. – Когда-то делал скрипки!

Дику вдруг становится не по себе.

- Он был  таким же мастером, каким главным конструктором тех штуковин, что летают к звездам, был ты, - говорит пианист и снова присоединяется к их столику. – И вообще, кому приспичило отправляться так далеко?

- Люди разные бывают, - говорит Толстяк.

Дик смотрит на фортепиано, как завороженный. Затем медленно встает и подходит к нему. Гладит его черную поверхность и чувствует незнакомый аромат, а затем слышит шелест липы. Где он видел липу?... Листья снова шелестят, и отрывки воспоминаний сыплются как бусины.  Как много забыто, действительно! Тут надо подогнать, там - выпрямить...

Его пальцы двигаются медленно.

На свете нет ничего лучше музыки. А еще лучше создавать звуки. Пианист умеет их создавать, а раньше, наверное, умел еще лучше. Каждый когда-то делал что-то лучше. Вот, Клем, например, наверное, когда-то делал что-то, летавшее к звездам. Даже если и не делал, по меньшей мере очень хотел, а разве этого мало - очень хотеть?

Наконец он поднимает голову и видит, что на него устремлены множество глаз. Когда пришли все эти посетители, Дик даже не заметил.

Он вытирает руки о штаны.

- Не знаю, получилось ли? – говорит, будто извиняясь.

Присутствующие наблюдают за ниммолча.

Пианист крадется кошачьим шагом между столиков и, не садясь, стукает по одной из клавиш. Затем щурится и поднимает подбородок, чтобы попробовать звук на вкус. Он ясен и чист. Пробует еще и еще, а затем садится. А когда последний аккордуже стихает, он поворачивается к Дику.

Кстати, все взгляды устремлены на него.

Вокруг тишина.

- Браво, мастер! – вскрикивает мужчина с яйцевидной головой и поглаживает свой лысый череп.

Пианист вскакивает и хватает Дика за руки.

- Ты настоящий мастер, старик! Еще кувшин вина, для мастера! – восклицает он.

В заведении вдруг становится шумно.

- Ты когда-нибудь занимался ремонтом фортепиано? – спрашивает Толстяк.

- Никогда. Или по меньшей мере не помню, - отвечает Дик.

- Невероятно! Уму не постижимо! – сопит пианист.

- Как только я тебя „увидел“, я понял, что когда-то ты был мастером, - говорит Клем.

- Не знаю, - отвечает Дик.

- В том то и дело, - говорит Толстяк. – Суметь вспомнить, кем ты был.

- И зачем ему это надо? – скалит зубы пианист. – Чтобы ему стало еще тяжелее от понимания, где он оказался, да?

Дик улыбается смущенно.

- Я так устал, что порой забываю не только, кто я, но и где я. Вот и теперь, просто не знаю, в какой мы зоне.

Трое смотрят на него как-то странно.

- Не знаешь? - осторожно спрашивает Толстяк.

- Что? – недоумевает Дик.

Клем поворачивает голову в сторону, а пианист сидит, уставившись в бокал.

От их молчания Дику становится не по себе.

- Я и вправду не могу вспомнить, в какой мы зоне – улыбается он, будто извиняясь.

- Ни в какой мы не в зоне, - говорит Толстяк.

Улыбка Дика становится осторожной.

- А где мы? – любезно спрашивает он.

- В па-ра-ше! – отвечает пианист.

- На каком-то участке между зон, - поясняет Толстяк.

- В кодексе не написано, что бывает участок между зон, - возражает Дик.

- Не написано, но он есть! – отзывается Клем. – И мы именно на таком участке, который не находится ни в какой зоне. „Безвременье“ называется.

Дик качает головой. Нет, он не понимает...

- Па-ра-ша! – восклицает пианист.

Никто из присутствующих не обращает на него внимания.

- Это – место, куда выбрасывают отходы общества, - говорит Толстяк.

Дик продолжает не понимать.

- Мы – отходы! Мусор! Изгои! – начинает кричать пианист.

- И все же неужели мы не в зоне? – недоумевает Дик.

- Я же тебе объясняю, - говорит Толстяк. –Места, куда выбрасывают отходы общества, не находятся ни в какой зоне.

Дик чувствует, как его ладони начинают потеть.

- Мы вне времени, да? – спрашивает он подавленно.

- Невозможно быть вне времени, - говорит Клем, - но так или иначе мы вне закона.

- Где-то ты не выдержал, где-то не смог, где-то провинился и вот, тебя выбрасывают сюда. А провиниться можно везде. Сколько зон, столько и провинностей. То, что в одной зоне считается виной, в другой – твоя обязанность. Ты можешь это понять? – спрашивает пианист.

Дик качает головой.

- В каждой зоне человек видит и чувствует мир по-разному, - говорит Толстяк. – Если окажется, что ты не достоин зоны, в которой находишься, тебя отправляют в другую, более низкого индекса. Но фильтры барахлят, не очищают, как следует, и у человека остается мало прежнего времени, и на новом месте он начинает видеть и чувствовать мир двояко. Так вероятность снова провиниться возрастает. Тут нас собрано всякой дряни. Некоторые побывали в семи или в восьми зонах, прежде чем оказаться здесь, и у них имеется  понемногу времени с каждой зоны.

- Ты можешь себе представить, что такое видеть или чувствовать мир, например, семью или восемью способами одновременно? – спрашивает пианист. – Это же с ума сойти можно!

- Если ты ни на что не годишься, - говорит Клем, –  тебя выбрасывают сюда. Это и есть Свалка.

- Позавчера жилец над нами не выдержал и: бах! – пианист стукает себя пальцем по виску.

- Если ты побывал только в двух зонах, можешь решить покончить с собой, - говорит Клем. – Два времени всегда могут распять тебя на кресте. Но если побывать в большем числе зон, боль становится сильнее, но зато и выносливости прибавляется.

- Никто не может объяснить, почему, но это так, - кивает в знак согласия Толстяк.

- Но все же когда-нибудь придется вернуть нас туда, откуда мы пришли, - подавленно предполагает Дик.

- Все мы на это и надеемся, - говорит Клем.

- Но неизвестно, когда именно, и вообще – произойдет ли это, - говорит Толстяк. – Большинство из нас ждут годами, даже потеряли надежду. Просто сидят и надеются, что кто-нибудь из родственников вспомнит о них и отправит им „посылку“, дабы умерли по-людски.

- Я не жду, - говорит Клем.

- А я жду! – вскрикивает пианист. – Сволочи! Решили оставить меня подохнуть здесь! – он хватает Дика за жилет. – Ты можешь себе представить, какой бывает тут смерть?!

У Дика пересыхает в горле.

- А какой? – с испугом спрашивает он.

- Жес-то-кой! – отвечает пианист. – Как только почувствуешь, что умираешь, ты первым делом должен сообщить в Центр. Там тебя заносят в списки, и ты начинаешь ждать. Терпишь и ждешь. Спустя некоторое время тебя забирают,  и потом пфу-у! – он дует в воздух. – Исчезаешь.

Дик смотрит на него с ужасом.

- Как исчезаешь?

- Никто ничего не говорит, - отзывается Клем.

Дик становится бледным.

- Ты бывал на мистерии? – спрашивает Толстяк.

Дик смотрит на него ошеломленно.

- Если нет, то побывай! Тебе полегчает. Мы все так поступаем. Без мистерий не выдержать.

- Что это такое? – спрашивает Дик.

Толстяк пожимает плечами.

- Никто не знает. Но факт, что там можно увидеть мгновения из прошлого, а если посчастливится, - и из будущего.

- Говорят, якобы это дело нарушителей, - вставляет Клем.

- Нарушителей... – голос Дика срывается и он выпивает глоток из бокала. – Они... как это... Разве не извращенцы, не дрянь?

- Все мы дрянь, - говорит пианист.

- Люди разное болтают, - говорит Толстяк. – Одни - это, другие – то, но в любом случае нарушители, наверняка, чертово отклонение от нормы.

- Говорят, будто они бегут от смерти, - вставляет Клем. – Будто не хотят умирать. Им жить хочется...

- Чего только не услышишь о них, - вздыхает Толстяк.

- Я не знаю, зачем им надобно жить? - говорит пианист. - Но я живу для того, чтобы злить тех чистюль, которым так хочется, чтобы нас не было на этом свете. Ведь от боли от нас разит до Бога!

Все четверо умолкают. В зале разносится монотонное жужжание говора и еще – тот звон, что разносится только в воздухе, пропитанном множеством времен.

- Так вот, если ты не бывал на мистерии, сходи! – помолчав, напоминает Толстяк.

- Схожу, - отвечает Дик.

3. 

Когда он выходит из „Лозового дуба“, солнце уже клонит к закату, и на улицах полно народу.

Дик шагает медленно, и мысли его мечутся. Вино кружится в голове и делает походку неуверенной.

- Ты что, слепой, придурок?! – взвизгивает у него под ногами уродливое существо с горбом, торчащим за плечом. Наклоняется, и его пальцы начинают шарить по земле.

Дик замечает черный блестящий шарик, но не смеет шевельнуться, чтобы не наступить на него. Наконец горбатый находит его, быстро выпрямляется, вставляет стеклянный глаз и со злостью смотрит на Дика. Его живой глаз - мутный и как-будто мертвый. Он поворачивается, как юла, и несется куда-то, извергая кучу проклятий. Люди вокруг ходят туда-сюда, как ошарашенные.

Дик останавливается и его взгляд заволакивает влагой. Кто-то толкает его в спину, и из его глаз прямо на землю падают несколько капель. Он снова шагает вперед, стараясь угадать движение людей, снующих вокруг. У подъезда отдыхает немного и начинает карабкаться по лестнице.

Открыв дверь, замечает, что Сара сидит на стуле у окна и вяжет носки. Пряжа толстая и грубая, и ее пальцы неуклюже поворачивают спицы.

Она поднимает глаза, и Дику становится ясно, что ждала его.

Он присаживается на кровать. Его жилет застегнут косо, а поредевшие волосы на затылке спутались.

Ее пальцы продолжают двигаться равномерно. Он наблюдает за непонятными знаками, которые чертят спицы, и собирается с силами, так как должен ей сказать.

Солнце сочится сквозь кружевные занавески и рисует причудливые узоры на потрепанном ковре.

- Сара, я все вспомнил, - говорит он и сглатывает через силу.

Она не поднимает на него глаз, но спицы начинают двигаться быстрее.

- Вспомнил Поселок, поля, Лес. Вспомнил, когда родился Том, а затем и Лий. И все было полно смысла и красоты, и многие вещи назывались по-другому. Но затем наступил день, когда стартовал Том, и только потому, что мы ему помогли, нас вернули назад. А когда пришли за Лий, и я хотел их убить, нас вернули еще дальше. А дальше настоящего не бывает! Это – Свалка мира.

- Знаю, Дик, - говорит Сара, и ее силуэт становится все крупнее на фоне сумрачного квадрата окна, прорезанного огромным крестом ставень.

4.             Молитва выселенного на Свалку номер 7

Диск солнца обжигает с побелевшего от жары неба. Мистерия вот-вот появится на деревянном помосте, построенном в центре площади.

Дик раскладывает стульчики, которые принес с собой, и ставит их так, чтобы оба с Сарой могли все видеть.

- Было бы неплохо сделать тут тент, - говорит он и вытирает вспотевшее лицо.

- Через минуту ни в чем не будешь нуждаться, - бормочет мужчина, севший на стульчик-треногу рядом с ними.

- Мы тут впервые, - говорит Сара.

- Откуда пришли? – спрашивает незнакомец.

- Из „8“-ой.

Он подсвистывает.

- Свысока обрушились!

- А вы откуда пришли? - любезно интересуется Сара.

- Я был в„3”-ей,”2”-ой, „1”-ой и теперь я здесь! – с гордостью говорит мужчина. - Вы знаете какой песок в „3“-ей? Такой теплый, сыпучий. И куда ни глянь, везде песок, целое море. Позавчера я был здесь и потрогал его.

Дик улыбается неловко, так как уже многого не может понять. Например: как может быть море песка, и если это правда, как можно человеку так ему радоваться? Люди разные! Чем больше он стареет, тем разнее они ему кажутся, и тем меньше он их понимает.

Откуда-то приползает туман и начинает вихрем кружиться вокруг помоста. Множество затихает и устремляет взгляды в белизну, а из нее начинают выплывать звуки и цвета.

- Видишь, Дик? – шепчет Сара. – Видишь?!

Дик все прекрасно видит.

Небо такое голубое и такое чистое, что видны не только поля, но Лес вдали.

По тропинке среди ноготков появляется Том, а за ним торопится Лий.

Стол накрыт в тенистой части веранды. Вокруг – пышная зелень, и отовсюду разносится аромат трав и солнца.

Они вчетвером обедают молча. Нет ничего прекрасней молчания среди родных людей. Время от времени Дик посматривает на Тома и на Лий. Какие у них с Сарой хорошие дети! Да и время тут утонченно и течет спокойно, как говорили Апостолы.

- Смотри, Дик, - говорит Сара и указывает на поля. – Что это вон там?

Дик приподнимается, так как плохо видит.

- Разве это не два плетеных кресла? – спрашивает она.

- Да, - отвечает он.

- Кому они понадобились? Вчера их не было.

Том неожиданно поднимается.

 - Остерегайся трясины, братец! – говорит Лий и смотрит на него с тревогой.

Дик с недоумением приподнимает брови.

- Какую трясину имеешь ввиду, Лий?

Ее глаза начинают менять цвет.

- На этот раз мы не успели! – резко говорит Том. – Надо уходить!

Он берет ее за руку и тянет за собой, заходя прямо в клумбу с цветами.

Дик приходит в ужас от его поступка. Как можно мять цветы?! И смотря им вслед, он начинает подозревать, что это не Том. Но кто же он тогда, если не Том?

Вокруг начинается галдеж. 

- Жаль!- сопит мужчина рядом. – Сегодня было ни на что не похоже. Видимо, скоро подохнут!

Дик смотрит на него с непониманием.

- Дик, ты видел? – с испугом спрашивает Сара.

- Да, - отвечает он.

- Скажи ка, ты видел то же, что и я?

Сара смотрит на помост. Там уже нет никого, но в конце улицы на миг мелькает Лий.

- Лий! – кричит Сара и бежит туда, увлекая за собой Дика. Он пытается задержать ее, но вдруг видит Тома.

- Том! Мальчик мой!

Вокруг тьма народу, и им еле удается пробиваться.

- Лий! – кричит Сара.

- Том! – тяжело дышит Дик.

Том, однако, не слышит. Да и как бы мог среди этого галдежа? Он продолжает идти своей чуть пружинистой походкой. Но кто эта женщина, которую он держит за руку?

- Лий... – шепчет Сара.

- Том! – хрипит Дик.

Наконец ему удается ухватить его за плечо. Но это не Том! Лицо мужчины смуглое, а черные волосы слиплись от пота. Где Дик видел это лицо? Женщина рядом с ним сползает вниз. По ее лицу стекают ручейки пота, и она смотрит будто сквозь Сару.

- Умираю, - шепчет.

Блеск в глазах мужчины разбивается вдребезги.  Где же Дик видел этот сумасшедший и отчаянный взгляд?

- Ты будешь жить! Мы должны жить!- трясет он ее.

- Уходим! – говорит Дик.

Сара стоит в ужасе.

Мужчина укладывает женщину на землю и подбегает к близкой лавке.

- Стакан!

Продавец смотрит на него с глубоким презрением.

- Уже третий день подряд сидите на одной послащенной воде. Неужели не видите, что она умирает от голода?

- Нет, от жажды! – отвечает мужчина.

Тот с отвращением сжимает губы и брызжет из крана в стаканчик немного воды.

Мужчина подбегает к женщине и подносит стаканчик к ее губам.

- Пей! Мы выдержим и уйдем отсюда. Мы должны жить!

- Давай, Сара! Пошли! – говорит Дик и тянет Сару за собой.

В какой то момент она останавливается, тяжело дыша.

- Дик! – дрожит ее голос. – Мне нужен Бог! – умоляюще просит она.

- Хорошо, - соглашается он и ведет ее вверх по улице.

Церковь небольшая. Несколько человек стоят, как окаменевшие, и их мысли еле колышут тяжелый спертый воздух. В подсвечниках горят свечи, бросающие искаженные тени по облупленным росписям и потолку.

Сара опускается на колени на грязный пол, скрещивает пальцы, и ее губы быстро начинают шевелиться.

Дик смотрит на лицо мужчины с распятия, затем прикрывает глаза.

Господи!Я не знаю, кто я. Когда-то знал, но теперь не знаю. Когда-то я знал, что такое грех и покой. Уже не знаю ни того, ни другого. Не понимаю мира, не понимаю людей, не понимаю порядков, не понимаю слов, не понимаю, почему мне больно, не понимаю, почему им больно, не понимаю, зачем я живу? Понимаешь, Господи?

Молчишь.

Наверное, не понимаешь. Мы из разных времен! Но, скажи, Господи, видишь ли ты то, что вижу я? Ты видел тех двоих, дающих прошлого и будущего любому, кто их захочет? Ты видел, что они умирают от голода? Ты когда-нибудь чувствовал голод?

Молчишь.

О, Господи! Но, наверное, слышишь! Ты слышал, что он сказал: „Мы должны жить!!“ Господи, да ведь им жить хочется! Ты можешь понять, что такое хотеть жить!

Но как ТЫ смог бы их понять, если ты вечен?!

Как бы Ты смог понять того, кто напрягает жилы вырваться из петли времени? А чем больше он рвется из нее, тем крепче она затягивается и душит его – он багровеет, выражение его лица искажается, глаза вылетают из орбит и взгляд становится безумным и отчаянным. Но он продолжает рваться, ибо верит, что если выдержит еще чуть-чуть... И чем он сильнее, тем дольше пытается, тем больше петля затягивается, и ему тем больнее!

Ты знаешь, что такое боль, Господи?!

Молчишь.

Я тебе чужой. Но за них молю тебя!

Господи, будь милостив к сильным!

Дик встает, берет Сару за руку, и оба выходят из церкви.

На улице сидит ребенок, который играет на цимбалах. Его глаза закрыты и глазные яблоки провалились глубоко.

Вдруг Сара останавливается и поворачивает голову к церкви.

- Ты слышал? – спрашивает она с испугом.

Дик качает головой.

- Это был не наш Бог! – говорит она и смотрит на него расширенными от ужаса глазами.

Он улыбается через силу.

- Вот, Дик, теперь я почувствовала, - ее пальцы впиваются ему в руку, а другой рукой она хватается за сердце. – Это был не наш Бог!

- Ладно тебе, Сара, успокойся!

Она продолжает сжимать его руку.

- Пока я молилась, он все время меня слушал, но затем засмеялся. Я слышала! Ты тоже слышал, да?

- Довольно, Сара!

По ее щекам катятся слезы.

- Я молила его за Лий, Дик, но он засмеялся... – всхлипывает она. – О, за что, Господи? За что?!

Тоска морщит лицо Дика.

- Тут нет Бога, Сара! – глухо говорит он и ведет ее вниз по улице.

  

          5.

Сегодня в Центр должна идти Сара. Ее черед.

Дик помогает ей спустись по лестнице, так как ноги у нее опухли.

Выйдя на улицу, она на миг останавливается.

- Так хорошо, когда греет солнышко?

- А у меня от него бегают мурашки.

- Это не от солнца, а от холода внутри тебя, - говорит Сара.

Оба плетутся по улице.

Перед Центром полно народу. Большинство расселись прямо на земле, сил нет стоять.

- Какой сегодня день? – спрашивает Сара.

- День „посылок“ – отвечает Дик. – Сначала раздадут „посылки, а затем станут вызывать на подпись.

- Может, надо было прийти попозже?

- Облокотись на поручень – говорит Дик. – Подождем!

Рядом некий старик сидит на стульчике. Его взгляд блеклый и парит над людьми, а руки чуть дрожат.

Глядя на него, Дик чувствует, что ему становится больно.

- Он тут со вчерашнего вечера, - говорит одна женщина.

Ее голос – глухой, и из груди вырывается хрип.

- Два дня таскал и себя, и этот стул, чтобы успеть к „посылкам“. Что-то якобы ему подсказывало, что именно сегодня он получит! – бросает она взгляд на старика.

- Может, и получит? – говорит Сара.

На миг на лице старика мелькает улыбка благодарности и тут же угасает.

- Уже пять месяцев никому не приходила „посылка“, - устало говорит женщина.

Из Центра выходит мужчина с большим листом бумаги в руках.

Люди быстро приходят в движение и, еле передвигаясь, подходят поближе, чтобы лучше расслышать.

Только Сара, Дик и старик остаются на месте. Сара и Дик – потому, что ничего не ждут, а старик – потому, что не может. Видно, добрался досюда из последних сил.

Мужчина из Центра осматривает собравшихся.

Вокруг такая тишина, что даже самая невзрачная мысль пролетела бы, как ветер.

Ничто не колышет воздух.

- Пришла только одна „посылка“ – громко объявляет мужчина. – Яну Цвинтеру!

Несколько мгновений собравшиеся стоят, как вкопанные, а затем воздух оживает, и они начинают оглядываться.

- Кто Ян Цвинтер? – спрашивает мужчина.

Никакого ответа.

Вокруг начинают шуметь. Вдруг та женщина, которая недавно стояла рядом с Сарой и Диком, поворачивается и указывает рукой на старика.

- Вот он! Вон там!

Все взгляды обрушиваются на него.

- Эй, старик! Ты дождался! – возбужденно восклицает Дик и касается его плеча.

Но тот как-то странно склоняется в сторону и остается недвижным.

Воздух над площадью начинает вихриться.

Пальцы Сары впиваются в руку Дика, а глаза женщины расширяются от ужаса.

- Боже милостивый! Неужто ему не хватило сил потерпеть еще чуть-чуть?!

Мужчина из Центра вдруг злится.

- Давайте, расходитесь! Расходитесь побыстрей! – кричит он. – Те, кто на подпись, приходите завтра. И без подобных выходок!

Женщина подходит и вонзает взгляд в старика.

- Прав оказался, старик, сказав, что сегодня получишь, - с отвращением кривит губы она. – Вот, получил! Но ты – ничтожество!  Это я тебе говорю. Не хватило чуточки терпения!

И, плюнув, она уходит.

Собравшиеся медленно начинают расходиться, и воздух замирает в неестественном покое.

На площади у Центра остается лишь склоненный в сторону старик.

         6.

- Эй, Сара, ты спишь?

Рядом Сара кажется мрачной громадой.

- Нет, Дик.

- Мне что-то не спится, - вздыхает он. – Пытаюсь заснуть, а не могу. Тот старик никак не выходит из головы.

- Стоило ему еще чуточку потерпеть, и он сейчас был бы счастлив, - говорит Сара.

- Мы с тобой не ждем, правда? – напряженно спрашивает Дик.

- Чего?

- Посылки.

- Нет, Дик, не ждем!

- Действительно, - как-то неуверенно соглашается он.

Вокруг тихо. В ночи не бродят никакие шумы, одни их мысли, да и те уходят не далеко.

- Как ты думаешь, что нас ждет впереди? – шепотом спрашивает Сара.

Его глаза слепоуставились в темноту.

- Не знаю Сара, не знаю! Но как-нибудь проживем эту проклятую жизнь! – тяжело вздыхает он.

За окном чернеет небо без звезд.

                      

             
                                II

„Каждый рассыльный имеет право получить часть „посылки“ в виде       вознаграждения за то, что нашел Тоннель“.

Из кодекса „Рассыльных”

1.                                                                       Пограничная зона

Лий вдыхает глубоко. Напротив нее стоит ребенок в белом халате, с черными, будто без ирисов глазами, и сосредоточенно наблюдает за ней. Далеко за ними – поселок с каменными домами, похожими на гигантские яйца, а перед ними – песчаное поле с рябью причудливых узоров. Его бесконечная поверхность застыла, но где-то вдали пробегают огни, и там песок двигается.

Ребенок поворачивает голову и смотрит на горизонт, высоконад которым горят два солнца. Одно из них – белое, как прожектор.

- Полно Патрулей! – говорит ребенок, и из его полуоткрытых губ воздух выходит со свистом. – Вот там – Тоннель! – указывает он рукой.

Сбоку от того места в небе сверкают искры.

- Одна из Свалок загорелась, - говорит он, заметив ее взгляд. – Уже давно.

Его глаза уставились в близкую точку, и на лице появилась улыбка.

- Вижу „посылку“! Есть трава, два плетеных кресла и поселок, - выражение отрешенности исчезает с его лица и он испыттательно смотрит на Лий. – Что такое трава?

- Нечто живое, - отвечает Лий.

Но сквозь ее губы просачивается только мелодия, так как здесь слова имеют иной смысл.

-Эта „посылка“ хорошая! – говорит ребенок тоном взрослого. – И содержательная. Ее хватит на несколько мгновений.

Лий молчит.

- До нас тут жили другие люди, - говорит ребенок, продолжая наблюдать за ней. – Они были строителями, а мы – рассыльные. Прежде наш народ носил запрещенные посылки, но с тех пор, как появилось Второе солнце, уже не можем. Единственное, что мы все еще умеем – находить тоннели.

Лий смотрит на оба солнца, зависшие в зените.

- О вас в поселке ходят слухи, будто вы не люди, - говорит ребенок.

Лий улыбается.

- Второе солнце превращает людей в песок, а вас не может.  Еще говорят, что у вас много долгов, - его черные глаза подстерегают ее. – Что такое долг?

- Нечто вроде травы, - отвечает Лий.

Ребенок улыбается.

- Мне приятно общаться с тобой, хотя я тебя и не понимаю. – Он берет ее за руку и приподнимается на цыпочки. – Я уплачу свой долг здесь и в следующий раз рожусь в другой зоне, - шепчет он. – В лучшей!

Лий поворачивает голову в сторону горизонта. Рядом с тоннелем продолжают сверкать искры.

- Второе солнце – не солнце, правда? – спрашивает ребенок.

Лий кивает в знак согласия.

Белый огненный шар спускается низко и зависает у них над головой.

Лицо ребенка обливается потом, и халат прилипает к его тельцу. Не сказав ни слова больше, он поворачивается и бежит к поселку, высоко поднимая босые ноги и зажав под халатом немного „посылки“. Украл столько, сколько счел, что ему положено за труд – немного травы и немного земляничного аромата  - совсем приличный поступок, согласно законам пограничных зоны.

2. 

  Когда они вырастают из сумрака, Дику удается заметить, что их трое. Стоят и молчат. Но Дик знает, что они хотят получить от него то, чего он не желает им отдать. Пытается убежать, но куда ни глянь, вокруг только небо без звезд. Он отворачивается, а те наступают. Один из них улыбается, и Дик знает, что это – конец, и еще, что бывает и хуже.

Вскакивает. В комнате темно. Он весь обливается потом. Проклятый сон! Его дыхание медленно успокаивается.

В окно светит огромная полная луна, и на душе у него тревожно. Он с трудом отрывает глаза от луны и поворачивается к Саре. Она положила голову на ладошку. Он крадется в ее сон.

Вокруг – поле, голое и серое. Пара деревьев - высохших и мрачных – источают непонятные мысли. Откуда-то слышен равномерный скрип. Дик прищуривается и в конце сумрака ему удается заметить силуэт мельницы. Он направляется туда. Подойдя, видит, что колесо крутится, и в улей сыплется мука. Но отчего колесо крутится, если поблизости нет воды?Вдруг совсем рядом видит Сарру и Лий.

            - Лий, девочка моя, - шепчет Дик.

Лий смотрит вокруг, но не видит его. Он в отчаяни начинает делать ей знаки.

- Мама, ты слышишь?

Сара поднимает голову и замирает.

- Нет. Нет никого.

- Видишь те деревья, мама, это люди, но они умерли от жажды.

Сара качает головой.

- Не понимаю тебя, Лий. Умирают не от жажды, а от жаркого солнца.

Дик вскакивает. Под боком Сара поворачивается. Значит, ему опять приснилось.

В окно светит луна.

- Проклятое полнолуние! – стонет Дик.

- Завтра начнет убывать, - говорит Сара.

- Утром тебе надо сходить в Центр.

- Почему именно сейчас ты вспомнил об этом?

- Не говорим им про Лий.

- Что я должна им говорить? – напряженно спрашивает Сара. – Я ее не встречала.

- Я позавчера  рассказал им о Томе не все.

В комнате лунный свет оседает и прилипает к предметам.

- А если снова начнут нас пытать? – спрашивает через минуту Сара.

Дик отодвигается с беспокойством.

- С чего ты взяла?

- Порой мне снятся трое... – всхлипывает она. – О, боль такая сильная!

На душе у Дика становится так тревожно, но это от извержений солнца и от этой проклятой луны, что таращится в окно.

- Успокойся, Сара! По утрам дурные сны улетучиваются, - медленно гладит он ее по спине. – Успокойся! Не говори им о Лий.

Сара смотрит на светящийся диск в окне. Словно прожектор!

- Дик! Как по-твоему, это действительно Луна?

- Что?! – спрашивает он и чувствует, как им постепенно овладевает страх.

- Это не луна! – подавленно говорит она.

Чья-то рука касается плеча Сары, и чей-то голос что-то говорит.

- Простите?

- У вас есть какое-нибудь желание?

Она медленно поворачивает голову к Дику.

Он замер.

- Чего мы можем хотеть, Дик? - чуть слышно молвит Сара. -  Нам уже ничего не нужно.

Руки Дика вздрагивают. Он кивает еле заметно, в знак согласия, что это именно так.

- Нам ничего не надо, - молвит Сара. – Было бы хорошо, если мы смогли увидать земляничные поля, правда, Дик? Как давно это было, и было ли вообще?... Но не можем заплатить.

- Заплачено! – говорит голос.

3.

  Дик и Сара идут рука об руку по тропинке среди полей. Воздух пропитан забытыми ароматами, а небо божественно голубое.

Поселок вон там, напротив, но теперь им понадобится много времени, чтобы добраться до него.

- Я устала, - говорит Сара. – Давай присядем.

На траве в нескольких шагах от них стоят два белых плетеных кресла.

- Кто же мог их сюда поставить? – спрашивает Дик. – Когда-то их не было.

- Поставил их для нас, - говорит Сара. – Мне все время кажется, что я их уже видела.

Они плетутся к креслам, держась друг за друга, и усаживаются.

- На двоих, - говорит Сара.

- На двоих, - соглашается Дик.

Он щурится от солнца. Все как прежде и не как прежде. Тут и поля, и земляничные сады, и Поселок, и Лес вдали. Но теперь все кажется трогательно крошечным.

- Мы уменьшились, Сара, а вместе с нами уменьшился и мир, - вздыхает Дик.

Он настораживается.

- Ты чувствуешь или мне так кажется? – спрашивает.

- Да, - отвечает Сара. – Дуновение!

- Хорошо, что осталось немного сил не только видеть, но и чувствовать все снова, - говорит Дик и качает головой. – Я знал, что Том нас не забудет! Милый мальчик, не надо было ему этого делать! Там, куда он отправился, ему потребуется много сил. Не надо было выделять на нас...

В глазах Сары набухает влага.

- Вот видишь? – радуется Дик, и в его глазах начинает першить. – Мы можем позволить себе даже слезы. А они очень дорого стоят, Сара, знай это!

Дик утирает набухшую слезу, мешающую ему видеть.

По щекам Сары катятся слезы. Целое богатство.

Дик улыбается.

- Какое  счастье – жить на этом свете! – говорит он, и его невидящий взгляд упирается в даль.

- Нет, - всхлипывает Сара. – Это не Том, это Лий!

Но он уже не слышит.

Она всхлипывает еще раз, будто вздыхает, устремляет взгляд на голубизну и тоже замирает.

                           

                                      IV

„Встретив нарушителя, ты должен убить его.

Любой разговор с ним строго запрещен“.

Из „Обязанностей Испытателей”, Пункт 1.

„Испытатели имеют право заходить в Места только по поводу взносов.”

Из „Прав Испытателей”, Пункт 2.

                


                                              Третий „взнос“ и Дорога сквозь марево

Далеко впереди синели горы, и в воздухе разносился терпкий аромат сумерек. Царил неземной покой. Ничто не напоминало о том, что идет война. Последняя война. Она длилась уже давно и поглощала невероятно много энергии.

Когда-то отдельный индивидуум имел право по собственному желанию пережить те боли, что ждали его в будущем. Так, будучи еще молодым и сильным, каждый мог обеспечить себе на грядущие годы некоторое время счастья или, попросту говоря, - обеспечить свою старость. Индивидуумам просто не терпелось пострадать в задаток. Более того, многие выплачивали не только свою, но и боль своих детей и внуков. Но то, что когда-то было вопросом личного решения, давно превратилось в обязанность. Слишком много энергии поглощала война с нарушителями, а боль всегда была лучшим источником энергии, и каждый должен был внести свою дань. Ничего не поделаешь – война!

Испытатели были среди лучших вкладчиков.

Том не составлял исключения. Кроме того, он не хотел, чтобы его сын стал простым Испытателем. Он должен был оказаться далеко впереди во времени. В Зоне Создателей или в зоне Элиты. И Том выплачивал его боль.

Поэтому он и пришел сюда – ради Мест. Третий взнос  был очень высоким, и в момент ее выплаты, ему придется свернуться в каком-нибудь в углу,  напоминающем о доме, чтобы подавить крик, когда он станет вырываться из его  губ.  Только воспоминания могут придавать сил, чтобы вынести такую боль. А Места материализовали воспоминания.

По его телу пробежала дрожь. Пора сделать третий взнос приближалась.  До настоящего времени от сделал обязательные два, и оба раза выходил из уплаты полуживым. Но любая боль стоит того, если она ради Порядка и будущего твоего ребенка!

Том спустился по крутой дорожке и вышел из рощи акаций. Он стряхнул прилипшую к одежде пыльцу и оглянулся. Перед ним простирались поля, а там, в их конце, он заметил Поселок.

Уже добрался до одного из Мест.

Там он зашел в высокую траву, и вдруг мир изменился.

Все было таким, каким он его помнил. И земляничные сады, и дома, утопающие в пышной зелени, и Купол в Центре.

Он подошел к крайним домам. Некоторые из ворот были открыты, а воздух – пропитан пульсом жизни. Из кухонь доносились ароматы, столы были накрыты на обед, а оросители превращали струи воды в мелкую пыль, стелющуюся волнами по дворам. Но нигде не было заметно никого. Будто минуту назад люди были здесь, и совершенно неожиданно что-то заставило их быстро уйти. Как жаль, что Места все еще не могли материализоваться от людских воспоминаний! Но когда-нибудь Создатели, несомненно, добьются и этого.

Он ступил на дорожку, ведущую в дом. Наружные ворота были открыты, и он удивился – наверное, в прошлый раз забыл про них. Он прикрыл их и пошел по тропинке среди ноготков.

Стол был вынесен на тенистую сторону веранды, и приборы на четверых были разложены. Стекло кувшина вспотело и делало цвет земляничного вина матовым и вместе с тем искристым. Повсюду были заметны следы Сары, Дика и Лий. Казалось, они с минуты на минуту должны были появиться.

Том миновал веранду и зашел в дом. Поднялся в свою комнату и открыл дверь. „Не могу понять, что это такое?“ – услышал он свой голос. „Это дороги“, прозвучал рядом голос Дика. „Дороги?“ Теперь в своем голосе он услышал любопытство. „Да – снова прозвучал голос Дика. – Эта видео-кассета периода Хаоса“.- “И зачем они были нужны?“ – „Тогда люди испытывали потребность общаться, обмениваться мыслями. Можешь себе представить, каково было?“

Том улыбнулся. Трогательно вспоминать, каким ты был. Именно это ему и потребуется немного погодя, чтобы выдержать  Третий взнос.

Комната для молитв Дикабыла открыта. Том остановился и услышал совершенно четко.

„Господи! Я не знаю, ни что такое жизнь, ни что такое смерть. Я знаю только, что жизнь надо прожить, а смерть принять.”.
           Этим мыслям было суждено остаться навеки замурованными в доме.

Том посмотрел на распятие на стене.

Оттуда на него скучно смотрел мужчина, которому не особо было до тех, кто обращаются к нему с молитвой. Их желания и прошения были мелкими, а это принижало и его. Ему не повезло, он был Богом безличной зоны. И его лицо не скрывало разочарования этим.

Откуда-то с кухни донесся голос Сары. „Пора обедать, Дик. Зови детей!“ – „Они знают, что не принято опаздывать“, – послышался голос Дика.

Том повернулся и стал спускаться по лестнице. Комната Лий была открытой.

„Том!“

Ее голос прозвучал у него за спиной.

„Хочешь, поговорим?“

Он остановился.

„Это здесь не принято, но мне страшно хочется с кем-нибудь поговорить. Что такое смерть, Том?!“

По спине у него пробежали мурашки.

„Ты хотел бы быть вечным, Том?“

Он будто почувствовал ее дыхание.

„Булочник не захотел. Вечно делать лепешки и видеть один и тот же горизонт – не радость, а наказание, так он сказал. Но если бы он знал смысл всего этого...“

Теперь ее голос слышался как раз за его плечом.

-Неделай этого взноса Том!
            Его сердце пропустило несколько ударов, и он повернулся.

Лий стояла перед ним.

Он смотрел на нее: не мог поверить глазам своим. Неужели Создатели добились и этого – чтобы воспоминания материализовали людей в Местах?

Он протянул, не веря, руку и коснулся ее лица. Кожа была теплой.

- Господи, Лий!

- Это -  западня!- задыхаясь, сказала она.

Он осторожно обнял ее, боясь, как бы она не рассыпалась в его руках. Сердце колотилось, как после бега.

Все была таким настоящим!

- Сестренка!

Потом сделал шаг назад и стал смотреть, не отрывая от нее глаз.

- Никогда бы не поверил, что это будет возможно! – сказал и покачал головой.

Что делают Создатели и Элита для лучших своих вкладчиков!

Веснушки на ее лице казались как настоящие крупинки карамельного сахара. Она была все также красива, как и прежде. И это было совсем естественно – ведь воспоминания не стареют!

Он провел рукой по своемуизборожденному шрамами лицу. Прошелся по веранде, осмотрел земляничные поля, близкий горизонт и направился к плетеному креслу. Там лежало что-то, и он его поднял.

Это была деревянная кукла. Она пошевелила блестящими ресницами – „хлоп-хлоп“. Откуда она тут взялась?

- Их делал Дик, - сказала Лий, будто угадала его мысли.

Он улыбнулся.

- Наш отец был мастером скрипок, - сказал.

- В начале. Но затем стал делать куклы, а Сара вязала им плащи, - ответила она.

Он уставился на нее. Ни этот разговор, ни куклы не присутствовали в его воспоминаниях. Видимо, Создатели все еще не достигли совершенства в материализации людей. Несовершенство, однако, придавало особый привкус достоверности. Он положил куклу на стол и уселся в кресло.

- Мне много раз хотелось повидаться с тобой, Лий, - признался он. – Но эта война отнимает у нас так много сил.

Лий отвернулась к земляничным полям.

И ему стало грустно.

Она была только образом, извлеченным из его собственных воспоминаний, притом не безупречным. С которым даже нельзя поговорить.

- Дик и Сара умерли.

Эти слова будто произнес кто-то чужой. Прошло несколько мгновений, пока он осознал, что это сказала она.

- Сара с Диком живы, - ответил он. – И вчера вечером я с ними разговаривал.

- Они не захотели сказать тебе, что умерли. Чтобы не причинять тебе боли!

Слова снова показались чужими.

Он смотрел на нее. Все стало казаться каким-то нереальным: и поля, и близкий горизонт, и ее волосы цвета меда.

- Мертвые не разговаривают, Лий, - его голос прозвучал подозрительно.

- Они всегда могли разговаривать, - ответила она, все еще смотря на земляничные поля.

И он почувствовал дуновение.

- Ты кто? – спросил тихо.

Его голос прозвучал чуть сипло.

Она обернулась. Смотрела на него молча. Будто кто-то сжал его сердце. Между прочим, он всегда это подозревал! Просто надеялся, что этого никогда не произойдет. Оказалось - произошло.

Не вставая, от достал лучевой пистолет, не отрывая от нее глаз.

- Не стреляй! – попросила она.

Они всегда казались такими беззащитными. Господи! А были самыми чудовищными исчадиями на Земле. Нарушители!

Его палец скользнул к курку, когда ему послышалось, что кто-то ходит по поселку.

- Том Питер Дик! –разнесся голосс полей. – Рядом с тобой нарушитель! Застрели его!

Он безошибочно понял, что их двое из „Высшего Патруля“.

Тут что-то было не так. Он прекрасно знал свои обязанности и всегда соблюдал их неукоснительно. Не задумываясь! Тогда зачем же они пришли?

- Это западня! – сказала Лий.

Он продолжал держать ее под прицелом. Стоило ей только шевельнуться, и он убил бы ее.

Она не шевелилась, знала, что он не задумается.

- Стреляй, Том!

Западня!Вот слово, прокравшееся в разговор, которому нельзя было состояться. Где-то здесь будто действительно имелась западня. Он и сам уже это чувствовал.

- СТРЕЛЯЙ, Том!
           Он сосредоточился.

Идя давеча  мимо Купола, он пережил те мгновения, когда Сара и Дик испугались, что ему не хватит сил. Они никогда не узнали, что их помощь толкает его не вперед, а возвращает назад, что  каждый должен добраться до своего времени собственными силами.

Он побледнел.

- ТОМ! СТРЕЛЯЙ! – голос по ту сторону полей стал нетерпеливым.

Двое из „Высшего Патруля“ бешено ходили туда-сюда и рвались в Поселок. Никто не имел права заходить в Место, материализующее воспоминания Испытателя, но сейчас тут присутствовал и Нарушитель.

Значит, когда-нибудь его сыну придется платить за боль, в сто крат сильнее той, за которую теперь Том сейчас платил! Какой же подвох они ему устроили!

Это была западня для вкладчиков. А ими были все!

- СТРЕЛЯЙ, ТОМ! – крикнул голос уже где-то рядом.

Значит, за тем она пришла. Чтобы предупредить его!

- Как умерли Сара и Дик? – спросил он, и его голос прозвучал остро.

- Счастливыми, - ответила она.

Оба молчали и смотрели друг на друга. Он все еще мог убить ее. Однако, мгновение уже улетело безвозвратно.

- Ступай, - глухо сказал он, почувствовав ту усталость, которая наступает перед каждым взносом. – Я задержу их.

- Прощай!

Он отвернулся. Не захотел прощаться. Для нее единственный выход шел через  марево.  Никто не мог пройти через него и остаться в живых. Это могли только Нарушители! О, чего только они не умели!

Те двое уже добрались до крайних домов. Он должен был задержать их. С сожалением положил пистолет рядом с кувшином земляничного вина и деревянной куклой. Он не пригодился бы ему. Мог убивать Нарушителей, но не людей. Как жаль! Им даже нельзя было покончить с собой.

Надо было придумать, как их задержать. Он почувствовал, что есть какое-то решение, и что оно здесь недалеко.

Обошел комнаты, заглянул в мастерскую, но не нашел того, что, казалось, искал. Не знал, что именно, но чувствовал, что оно где-то рядом. Те двое приближались все больше, и их движения стали торопливыми. Вдруг ощущение усилилось. Он огляделся и заметил у самшита что-то длинное.

Нагнулся и взял его.

Это было бездарно сделанное ружье, но главное – оно могло убивать. „Если примериться хорошенько, конечно!”, прозвучал поблизости голос Дика.

Том насторожился. Тем из „Высшего Патруля“ уже удалось проникнуть в Поселок.

Он сел и стал ждать. И когда они приблизились к окружающим домам, выстрелил. Звук оказался резким и визгливым, и он взорвал тишину.

Те отскочили и затаились. Не ожидали ничего подобного.

Он продолжал ждать. Уже принял решение.

Надо было выждать до прихода марева.

Он погладил приклад ружья. Дерево было теплым и грубым. Значит, его отцу когда-то пришлось сделать и ружье, и у него, видимо, имелась веская причина. Деревянная кукла и ружье появились из воспоминаний Лий. Интересно, о чем еще она вспоминала? Жаль, что они никогда не смогли поговорить!

Пора было сделать Третий взнос, и по его лбу стали выступать капельки пота.

Те двое стали подкрадываться, и он снова стрелял. Надо было задержать их еще чуть-чуть.

Его лицо обливалось потом, а перед глазами мутило. Он выждал немного, пока увидел, что марево начинает стелиться над полем и поглощать крайние дома, и тогда стрелял по направлению к обоим, а затем повернулся и заполз.

До тех пор, пока у него имелся порох, его не поймают.

Боль обрушилась на него, как пресс. Он скорчился и простонал, но продолжал сжимать ружье и, ослепнув от боли, - ползти через марево.

                                                                + + +